Россия: у истоков трагедии 1462-1584

Тойнби предлагает нам замечательно интересный, но, к сожалению, не имеющий отношения к делу рассказ о счастливой неудаче Карла Великого, не сумевшего вос­создать Западную империю, и о фатальном успехе Льва Сирийца, преуспевшего в воссоздании Восточной; об эпо­хальном расколе между западным и восточным христиан­ством, который был, оказывается, всего лишь материаль­ным воплощением тысячелетней вражды между римляна­ми и греками, и о тому подобных завлекательных сюжетах.

Чем, однако, правильней попытка объяснить политиче­ский процесс в России вековой неприязнью Афин к Риму, нежели попытка Виттфогеля вывести его из монгольского нашествия как переносчика гидравлической «заразы», мы из критики Тойнби так и не узнаем. И оттого выглядит его теория ничуть не менее фантастической. И уязвимой. Вот лишь один пример.

«В Византийском... государстве, — пишет Тойнби, — церковь может быть христианской или марксистской, но коль скоро является она орудием секулярного госу­дарства, оно остается тоталитарным»²⁷. Ну, прежде всего далеко не каждый согласится, что марксистская церковь в СССР была «орудием секулярного государства». Мно­гие, пожалуй, возразят, что как раз наоборот, секулярное государство было там орудием марксистской церкви. Во всяком случае, советские диссиденты ратовали, как из­вестно, не столько за отделение церкви от государства, сколько за отделение государства от церкви.

Я не говорю уже о более серьезных возражениях. О том, например, что «церковное» истолкование тоталита­ризма оставляет совершенно необъяснимым, каким, соб­ственно, образом, несмотря на всю лютую римско-афин- скую контроверзу, оказалась почему-то церковь в досамо- державной России сильнее государства. И не только в XIV веке, когда, согласно теории византийского тотали­таризма, следовало ей стать «департаментом секулярного государства», но и полтора столетия спустя. До такой сте­пени несообразно это с реальностью московской истории, что именно для заполнения столь загадочной прорехи во времени и придумали, как помнит читатель, Виттфогель и Вернадский свои знаменитые метафоры.

Приходится, как это ни странно, заключить, что они просто были куда лучше Тойнби осведомлены о реальном положении дел в Московии XIV—XVI веков. Откуда иначе взялись бы «институциональная бомба» и «эффект отло­женного действия»?

ОПЯТЬ ГЕОГРАФИЯ?

Я не знаю, честно говоря, нужны ли еще примеры от­кровенной легковесности византийской интерпретации русской политической истории, предложенной Тойнби. Но вот на всякий случай еще один. Он сам неосторожно задает вопрос, по сути фатальный для его теории. «Поче­му, — спрашивает он, — византийский Константинополь пал, тогда как византийская Москва выжила?» Вот его от­вет: «Ключ к обеим историческим загадкам в византий­ском институте тоталитарного государства»²⁸. Но вправду ли открывает этот предполагаемый «ключ» оба замка? Мы можем заранее сказать, что нет. И что точно так же, как беспощадно раскритикованному им Виттфогелю, при­дется Тойнби прибегнуть к совсем другом «ключу», чтоб решить свою загадку.

Читатель, может быть, помнит, как объяснял Виттфо- гель, почему деспотическая Москва ответила на вызов «ев­ропейской коммерческой и промышленной революции» совсем иначе, нежели деспотическая Турция. Он сослался на вечный аргумент, к которому всегда прибегают полити­ческие философы, когда не осталось у них философских аргументов, — на географию. Москва, мол, ближе к Евро­пе. А что же Тойнби? Послушаем. «Россия, — говорит он, — обязана своим выживанием в раннее средневековье [в соответствии с обещанным «ключом» это предложение должно было, конечно, заканчиваться «византийскому ин­ституту тоталитарного государства»] счастливой геогра­фической случайности»²⁹. Ну, чем же это, право, убеди­тельнее аргумента Виттфогеля? По одной версии «счаст­ливая географическая случайность» заключалась в том, что Москва была ближе к Европе, а по другой в том, что она была дальше от нее, — вот и вся разница.

Это, впрочем, понятно. Как, в самом деле, может гипо­теза, основанная на анализе конфликтов между Иоанном Златоустом и императрицей Евдоксией или между импе­ратором Юстинианом и Папой Сильвериусом объяснить введение крепостного права при Иване Грозном и его от­мену при Александре II? Смену цивилизационной парадиг­мы при Петре, заколачивание петровского «окна» после 1917-го и новое «окно» в Европу при Ельцине? И так как не может одна-единственная идеология, унаследованная Россией от Византии, объяснить все эти разнонаправ­ленные цивилизационные сдвиги и политические транс­формации, «византийская Россия» Тойнби оказывается фантомом. В точно такой же степени, что и «монгольская Русь» Виттфогеля. Просто оба историка были больше за­интересованы в подтверждении своих глобальных конст­рукций, нежели в реальных проблемах одной конкретной истории.

ПЕРВОЕ ЗНАМЕНИЕ