Россия в концлагере

Да, отомщеніе, конечно есть... Чекалинъ смотрѣлъ на меня съ такимъ видомъ, какъ будто хотѣлъ сказать: ну что, видалъ? Но во мнѣ, вмѣсто сочувствія, подымалась ненависть — чортъ ихъ возьми совсѣмъ всѣхъ этихъ идеалистовъ, энтузіастовъ, фанатиковъ. Съ желѣзнымъ и тупымъ упорствомъ, изъ вѣка въ вѣкъ, изъ поколѣнія въ поколѣніе они только тѣмъ и занимаются что портятъ жизнь — и себѣ, и еще больше другимъ... Всѣ эти Торквемады и Саванароллы, Робеспьеры и Ленины... Съ таинственной силой ухватываются за все, что только ни есть самаго идіотскаго въ человѣкѣ, и вотъ — сидитъ передо мною одна изъ такихъ идеалистическихъ душъ — до пупа въ крови (въ томъ числѣ и въ своей собственной)... Онъ, конечно, будетъ переть. Онъ будетъ переть дальше, разрушая всякую жизнь вокругъ себя, принося и другихъ, и себя самого въ жертву религіи организованной ненависти. Есть ли подо всѣмъ этимъ реальная, а не выдуманная любовь — хотя бы къ этимъ пресловутымъ "трудящимся"? Было ли хоть что-нибудь отъ Евангелія въ кострахъ инквизиціи и альбигейскихъ походахъ? И что такое любовь къ человѣчеству? Реальность? Или "сонъ золотой", навѣянный безумцами, которые дѣйствительно любили человѣчество — но человѣчество выдуманное, въ реальномъ мірѣ не существующее... Конечно, Чекалинъ жалокъ — съ его запущенностью, съ его собачьей старостью, одиночествомъ, безперспективностью... Но Чекалинъ вмѣстѣ съ тѣмъ и страшенъ, страшенъ своимъ упорствомъ, страшенъ тѣмъ, что ему, дѣйствительно, ничего не остается, какъ переть дальше. И онъ — попретъ...

Чекалинъ, конечно, не могъ представить себѣ характера моихъ размышленій.

— Да, такъ вотъ видите... А вы говорите — палачи... Ну да, — заторопился онъ, — не говорите, такъ думаете... А что вы думаете — это легко такъ до пупа въ крови ходить?.. Вы думаете — большое удовольствіе работать по концлагерямъ? А вотъ — работаю. Партія послала... Выкорчевываемъ, такъ сказать, остатки капитализма...

Чекалинъ вылилъ въ стаканъ и въ плошку остатки второго литра. Онъ уже сильно опьянѣлъ. Рука его дрожала и голосъ срывался...

— А вотъ, когда выкорчуемъ окончательно — такъ вопросъ: что останется? Можетъ, и въ самомъ дѣлѣ — ничего не останется... Пустая земля. И Кагановича, можетъ, не останется: въ уклонъ попадетъ... А вотъ жизнь была — и пропала. Какъ псу подъ хвостъ. Крышка... Попали мы съ вами, товарищъ, въ передѣлку. Что называется — влипли... Если бы этакъ родиться лѣтъ черезъ сто, да посмотрѣть что изъ этого всего вышло? А если ничего не выйдетъ? Нѣтъ, ну его къ чертямъ — лучше не родиться. А то посмотришь, увидишь: ни черта не вышло. Тогда, что-жъ? Прямо въ петлю... А вотъ, можно было бы жить... могъ бы и сына имѣть — вотъ вродѣ вашего парнишки... Только мой былъ бы помоложе... Да, не повезло... Влипли... Ну что-жъ, давайте, дербалызнемъ... За вашихъ внуковъ. А? За моихъ? — За моихъ не стоитъ — пропащее дѣло...

Выпивъ свою плошку, Чекалинъ неровными шагами направился къ кровати и снова вытянулъ свой чемоданъ. Но на этотъ разъ я былъ твердъ.

— Нѣтъ, товарищъ Чекалинъ, больше не могу — категорически. Хватить — по литру на брата. А мнѣ завтра работать.

— Ни черта вамъ работы не будетъ. Я же сказалъ — эшелоновъ больше не приму.

— Нѣтъ, нужно идти.

— А вы у меня ночевать оставайтесь. Какъ-нибудь устроимся.

— Отпадаетъ. Увидитъ кто-нибудь днемъ, что я отъ васъ вышелъ — получится нехорошо.

— Да, это вѣрно... Вотъ сволочная жизнь пошла...

— Такъ вы же и постарались ее сволочной сдѣлать...

— Это не я. Это эпоха... Что я? Такую жизнь сдѣлали милліоны. Сволочная жизнь... — Ну — ужъ немного ее и осталось. Такъ все-таки уходите? Жаль.

Мы пожали другъ другу руки и подошли къ двери.

— Насчетъ соціалистовъ — вы извините, что я такъ крылъ.

— А мнѣ что? Я не соціалистъ.

— Ахъ, да, я и забылъ... Да все равно — теперь все къ чертовой матери. И соціалисты, и не соціалисты...

— Ахъ, да, постойте, — вдругъ что-то вспомнилъ Чекалинъ и вернулся въ комнату. Я остановился въ нѣкоторой нерѣшимости... Черезъ полминуты Чекалинъ вышелъ съ чѣмъ-то, завернутымъ въ газету, и сталъ запихивать это въ карманъ моего бушлата.

— Это икра, — объяснилъ онъ. — Для парнишки вашего. Нѣтъ, ужъ вы не отказывайтесь... Такъ сказать, для внуковъ, вашихъ внуковъ... Мои — уже къ чортовой матери. Стойте, я вамъ посвѣчу.

— Не надо — увидятъ...

— Правда, не надо... Вотъ... его мать, жизнь пошла...

На дворѣ выла все та же вьюга. Вѣтеръ рѣзко захлопнулъ дверь за мной. Я постоялъ на крыльцѣ, подставляя свое лицо освѣжающимъ порывамъ мятели. Къ галлереѣ жертвъ коммунистической мясорубки прибавился еще одинъ экспонатъ: товарищъ Чекалинъ — стершійся и проржавѣвшій отъ крови винтикъ этой безпримѣрной въ исторіи машины.

ПРОФЕССОРЪ БУТЬКО