Россия в концлагере

Несмотря на вьюгу, ночь и коньякъ, я ни разу не запутался среди плетней и сугробовъ. Потомъ изъ-за пригорка показались освѣщенныя окна УРЧ. Наша импровизированная электростанція работала всю ночь, и въ послѣдніе ночи работала, въ сущности, на насъ двоихъ: Юру и меня. Крестьянскія избы тока не получали, а лагерный штабъ спалъ. Мелькнула мысль о томъ, что надо бы зайти на станцію и сказать, чтобы люди пошли спать. Но раньше нужно посмотрѣть, что съ Юрой.

Дверь въ УРЧ была заперта. Я постучалъ. Дверь открылъ профессоръ Бутько, тотъ самый профессоръ "рефлексологіи", о которомъ я уже говорилъ. Недѣли двѣ тому назадъ онъ добился нѣкотораго повышенія — былъ назначенъ уборщикомъ. Это была "профессія физическаго труда" и, въ числѣ прочихъ преимуществъ, давала ему лишнихъ сто граммъ хлѣба въ день.

Въ первой комнатѣ УРЧ свѣта не было, но ярко пылала печка. Профессоръ стоялъ передо мной въ одномъ рваномъ пиджакѣ и съ кочергой въ рукѣ. Видно было, что онъ только что сидѣлъ у печки и думалъ какія-то невеселыя думы. Его свисающія внизъ хохлацкіе усы придавали ему видъ какой-то унылой безнадежности.

— Пришли потрудиться? — спросилъ онъ съ нѣкоторой ироніей.

— Нѣтъ, хочу посмотрѣть, что тамъ съ сыномъ.

— Спитъ. Только дюже голову себѣ гдѣ-то расквасилъ.

Я съ безпокойствомъ прошелъ въ сосѣднюю комнату. Юра спалъ. Изголовье лежанки было вымазано кровью: очевидно моя папиросная бумага отклеилась. Голова Юры была обвязана чѣмъ-то вродѣ полотенца, а на ногахъ лежалъ бушлатъ: ясно — бушлатъ профессора Бутько. А профессоръ Бутько, вмѣсто того, чтобы лечь спать, сидитъ и топитъ печку, потому что безъ бушлата спать холодно, а никакого другого суррогата одѣяла у Бутько нѣтъ. Мнѣ стало стыдно.

До очень недавняго времени профессоръ Бутько былъ, по его словамъ, преподавателемъ провинціальной средней школы (девятилѣтки). Въ эпоху украинизаціи и "выдвиженія новыхъ научныхъ кадровъ" его произвели въ профессора, что на Совѣтской Руси дѣлается очень легко, беззаботно и никого ни къ чему не обязываетъ. Въ Каменецъ-Подольскомъ педагогическомъ институтѣ онъ преподавалъ ту, не очень ярко очерченную дисциплину, которая называется рефлексологіей. Въ нее, по мѣрѣ надобности, впихиваютъ и педагогику, и профессіональный отборъ, и остатки разгромленной и перекочевавшей въ подполье психологіи, и многое другое. И профессуру, и украинизацію Бутько принялъ какъ-то слишкомъ всерьезъ, не разглядѣвъ за всей этой волынкой самой прозаической и довольно банальной совѣтской халтуры.

Когда политическая надобность въ украинизаціи миновала и лозунгъ о "культурахъ національныхъ — по формѣ и пролетарскихъ — по существу" былъ выброшенъ въ очередную помойную яму — профессоръ Бутько, вкупѣ съ очень многими коллегами своими, поѣхалъ въ концлагерь — на пять лѣтъ и съ очень скверной статьей о шпіонажѣ (58, пунктъ 6). Семью его выслали куда-то въ Сибирь, не въ концлагерь, а просто такъ: дѣлай, что хочешь. Туда же послѣ отбытія срока предстояло поѣхать и самому Бутько, видимо, на вѣчныя времена: живи, дескать, и плодись, а на Украину и носа не показывай. Перспектива никогда больше не увидать своей родины угнетала Бутько больше, чѣмъ пять лѣтъ концлагеря.

Профессоръ Бутько, какъ и очень многое изъ самостійныхъ малыхъ сихъ, былъ твердо убѣжденъ въ томъ, что Украину разорили, а его выслали въ концлагерь не большевики, а "кацапы". На эту тему мы съ нимъ какъ-то спорили, и я сказалъ ему, что я прежде всего никакъ не кацапъ, а стопроцентный бѣлоруссъ, что я очень радъ, что меня учили русскому языку, а не бѣлорусской мовѣ, что Пушкина не замѣняли Янкой Купалой и просторовъ Имперіи — уѣзднымъ патріотизмомъ "съ сеймомъ у Вильни, або у Минску", и что, въ результатѣ всего этого, я не выросъ такимъ олухомъ Царя Небеснаго, какъ хотя бы тотъ же профессоръ Бутько.

Не люблю я, грѣшный человѣкъ, всѣхъ этихъ культуръ мѣстечковаго масштаба, всѣхъ этихъ попытокъ разодрать общерусскую культуру — какая она ни на есть — въ клочки всякихъ кисло-капустянскихъ сепаратизмовъ. Но фраза объ олухѣ Царя Небеснаго была сказана и глупо, и грубо. Глупо — потому что проф. Бутько, какъ онъ ни старался этого скрыть, былъ воспитанъ на томъ же Пушкинѣ, грубо потому, что олухомъ Царя Небеснаго Бутько, конечно, не былъ — онъ былъ просто провинціальнымъ романтикомъ. Но въ каторжной обстановкѣ УРЧ и прочаго не всегда хватало силъ удержать свои нервы въ уздѣ. Бутько обидѣлся — и онъ былъ правъ. Я не извинился — и я былъ неправъ. Дальше — пошло еще хуже. А вотъ — сидитъ человѣкъ и не спитъ — потому, что прикрылъ своимъ бушлатомъ кацапскаго юношу.

— Зачѣмъ же вы это, товарищъ Бутько? Возьмите свой бушлатъ. Я сбѣгаю въ палатку и принесу одѣяло...

— Да не стоитъ. Уже развидняться скоро будетъ. Вотъ сижу у печки и грѣюсь... Хотите въ компанію?

Спать мнѣ не хотѣлось. И отъ необычнаго возбужденія, вызваннаго коньякомъ и разговоромъ съ Чекалинымъ, и отъ дикой нервной взвинченности, и отъ предчувствія жестокой нервной реакціи послѣ этихъ недѣль безмѣрнаго нервнаго напряженія.