Россия в концлагере

— Останьтесь пока, докторъ Солоневичъ, — говоритъ Якименко сухимъ, рѣзкимъ и властнымъ тономъ, но этотъ тонъ обращенъ не къ Борису. — Я считаю, товарищъ Шацъ, что такъ вести засѣданіе, какъ ведете его вы, — нельзя.

— Я сама знаю, что мнѣ можно и что нельзя... Я была связана съ нашими вождями, когда вы, товарищъ Якименко, о партійномъ билетѣ еще и мечтать не смѣли...

Начальникъ третьей части съ трескомъ отодвигаетъ свой стулъ и подымается.

— Съ кѣмъ вы тамъ, товарищъ Шацъ, были въ связи — это насъ не касается. Это дѣло ваше частное. А ежели люди пришли говорить о дѣлѣ, такъ нечего имъ глотку затыкать.

— Еще вы, вы, меня, старую большевичку будете учить? Что это здѣсь такое: б.... или военное учрежденіе?

Видеманъ грузно, всѣмъ своимъ сѣдалищемъ поворачивается къ Шацъ. Тугіе жернова его мышленія добрались, наконецъ, до того, что онъ-то ужъ военный въ гораздо большей степени, чѣмъ тов. Шацъ, что онъ здѣсь хозяинъ, что съ нимъ, хозяиномъ, обращаются, какъ съ мальчишкой, и что, наконецъ, старая большевичка ухитрилась сколотить противъ себя единый фронтъ всѣхъ присутствующихъ...

— Ну, это ни къ какимъ чертямъ не годится... Что это вы, товарищъ Шацъ, какъ съ цѣпи сорвались?

Шацъ отъ негодованія не можетъ произнести ни слова.

— Иванъ Лукьяновичъ, — съ подчеркнутой любезностью обращается ко мнѣ Якименко, — будьте добры внести въ протоколъ засѣданія мой протестъ противъ дѣйствій тов. Шацъ.

— Это вы можете говорить на партійномъ собраніи, а не здѣсь, — взъѣдается на него Шацъ.

Якименко отвѣчаетъ высоко и сурово:

— Я очень сожалѣю, что на этомъ открытомъ безпартійномъ собраніи вы сочли возможнымъ говорить о вашихъ интимныхъ связяхъ съ вождями партіи.

Вотъ это — ударъ! Шацъ вбираетъ въ себя свою птичью шею и окидываетъ собравшихся злобнымъ, но уже нѣсколько растеряннымъ взглядомъ. Противъ нея — единый фронтъ. И революціонныхъ парвеню, для которыхъ партійный "аристократизмъ" товарища Шацъ, какъ бѣльмо въ глазу, и заключенныхъ, и, наконецъ, просто единый мужской фронтъ противъ зарвавшейся бабы. Представитель Свирьлага смотритъ на Шацъ съ ядовитой усмѣшечкой.

— Я присоединяюсь въ протесту тов. Якименко.

— Объявляю засѣданіе закрытымъ, — рѣзко бросаетъ Шацъ и подымается.

— Ну, это ужъ позвольте, — говоритъ второй представитель Свирьлага. — Мы не можемъ срывать работу по передачѣ лагеря изъ-за вашихъ женскихъ нервовъ...

— Ахъ, такъ, — шипитъ тов. Шацъ. — Ну, хорошо. Мы съ вами еще поговоримъ объ этомъ... въ другомъ мѣстѣ.

— Поговоримъ, — равнодушно бросаетъ Якименко. — А пока что я предлагаю докладъ д-ра Солоневича принять, какъ основу, и переслать его въ ГУЛАГ съ заключеніями мѣстныхъ работниковъ. Я полагаю, что эти заключенія въ общемъ и цѣломъ будутъ положительными.

Видеманъ киваетъ головой.

— Правильно. Послать въ ГУЛАГ. Толковый проектъ. Я голосую за.

— Я вопроса о голосованіи не ставила, я вамъ приказываю замолчать, товарищъ Якименко... — Шацъ близка къ истерикѣ. Ея лѣвая рука размахиваетъ собачьей ножкой, а правая вертитъ револьверъ. Якименко протягиваетъ руку черезъ столъ, забираетъ револьверъ и передаетъ его Непомнящему.

— Товарищъ начальникъ третьей части, вы вернете это оружіе товарищу Шацъ, когда она научится съ нимъ обращаться...

Тов. Шацъ стоитъ нѣкоторое время, какъ бы задыхаясь отъ злобы, — и судорожными шагами выбѣгаетъ изъ комнаты.

— Такъ значитъ, — говоритъ Якименко такимъ тономъ, какъ будто ничего не случилось, — проектъ д-ра Солоневича въ принципѣ принятъ. Слѣдующій вопросъ...

Остатокъ засѣданія проходитъ, какъ по маслу. Даже взорванный желѣзнодорожный мостикъ на Погрѣ принимается, какъ цѣленькій: безъ сучка и задоринки...

ЯКИМЕНКО НАЧИНАЕТЪ ИНТРИГУ

Засѣданіе кончилось. Публика разошлась. Я правлю свою "стенограмму". Якименко сидитъ противъ и докуриваетъ свою папиросу.

— Ну, и номеръ, — говоритъ Якименко.

Отрываю глаза отъ бумаги. Въ глазахъ Якименки — насмѣшка и удовлетворенье побѣдителя.

— Вы когда-нибудь такую б... видали?

— Ну, не думаю, чтобы на этомъ поприщѣ товарищу Шацъ удалось бы сдѣлать большіе обороты...

Якименко смотритъ на меня и съ усмѣшкой, и съ любопытствомъ.

— А скажите мнѣ по совѣсти, тов. Солоневичъ, — что это за новый оборотъ вы придумали?

— Какой оборотъ?

— Да вотъ съ этимъ санитарнымъ городкомъ?

— Простите, — не понимаю вопроса.

— Понимаете! Что ужъ тамъ! Чего это вы все крутите? Не изъ-за человѣколюбія же?

— Позвольте, а почему бы и нѣтъ?

Якименко скептически пожимаетъ плечами. Соображенія такого рода — не по его департаменту.

— Ой-ли? А впрочемъ, ваше дѣло... Только, знаете ли, если этотъ сангородокъ попадетъ ГУЛАГу и товарищъ Шацъ будетъ пріѣзжать вашего брата наставлять и инспектировать...

Это соображеніе приходило въ голову и мнѣ.

— Ну что-жъ, придется Борису и товарища Шацъ расхлебывать...

— Пожалуй — придется... Впрочемъ, долженъ сказать честно... семейка-то у васъ... крѣпколобая.

Я изумленно воззрился на Якименко. Якименко смотритъ на меня подсмѣивающимся взглядомъ.

— На мѣстѣ ГПУ выперъ бы я васъ всѣхъ къ чортовой матери, на всѣ четыре стороны... А то накрутите вы здѣсь.