Россия в концлагере

Конвоиръ сдаетъ насъ какому-то дѣлопроизводителю или, какъ здѣсь говорятъ, "дѣлопуту". "Дѣлопутъ" подмахиваетъ сопроводиловку.

— Садитесь, подождите.

Сѣсть не на чемъ. Снимаемъ рюкзаки и усаживаемся на нихъ. Въ комнатахъ лондонскимъ туманомъ плаваетъ густой, махорочный дымъ. Доносится крѣпкая начальственная ругань, угроза арестами и прочее. Не то, что въ ГПУ, и на Погрѣ начальство не посмѣло бы такъ ругаться. По комнатушкамъ мечутся люди: кто ищетъ полѣно, на которое можно было-бы присѣсть, кто умоляетъ "дѣлопута" дать ручку: срочная работа, не выполнишь — посадятъ. Но ручекъ нѣтъ и у дѣлопута. Дѣлопутъ же увлеченъ такимъ занятіемъ: выковыриваетъ сердцевину химическаго карандаша и дѣлаетъ изъ нея чернила, ибо никакихъ другихъ въ УРЧ не имѣется. Землисто-зеленыя, изможденныя лица людей, сутками сидящихъ въ этомъ махорочномъ дыму, тѣснотѣ, ругани, безтолковщинѣ. Жуть.

Я начинаю чувствовать, что на лѣсоразработкахъ было бы куда легче и уютнѣе. Впрочемъ, впослѣдствіи такъ и оказалось. Но лѣсоразработки — это "конвейеръ". Только попади, и тебя потащитъ чортъ его знаетъ куда. Здѣсь все-таки какъ-то можно будетъ изворачиваться.

Откуда-то изъ дыма канцелярскихъ глубинъ показывается нѣкій старичекъ. Впослѣдствіи онъ оказался однимъ изъ урчевскихъ воротилъ, товарищемъ Насѣдкинымъ. На его сизомъ носу — перевязанныя канцелярской дратвой желѣзныя очки. Лицо въ геммороидальныхъ морщинахъ. Въ слезящихся глазкахъ — добродушное лукавство старой, видавшей всякіе виды канцелярской крысы.

— Здравствуйте. Это вы — юристъ съ Погры? А это — вашъ сынъ? У насъ, знаете, двѣ пишущихъ машинки; только писать не умѣетъ никто. Работы вообще масса. А работники. Ну, сами увидите. То-есть, такой неграмотный народъ, просто дальше некуда. Ну, идемъ, идемъ. Только вещи-то съ собой возьмите. Сопрутъ, обязательно сопрутъ. Тутъ такой народъ, только отвернись — сперли. А юридическая часть у насъ запущена — страхъ. Вамъ надъ ней крѣпко придется посидѣть.

Слѣдуя за разговорчивымъ старичкомъ, мы входимъ въ урчевскія дебри. Изъ махорочнаго тумана на насъ смотрятъ жуткія кувшинныя рыла, какія-то низколобыя, истасканныя, обалдѣлыя и озвѣрѣлыя. Вся эта губернія неистово пишетъ, штемпелюетъ, подшиваетъ, регистрируетъ и ругается.

Старичекъ начинаетъ рыться по полкамъ, ящикамъ и просто наваленнымъ на полу кучамъ какихъ-то "дѣлъ", призываетъ себѣ въ помощь еще двухъ канцелярскихъ крысъ, и, наконецъ, изъ какого-то полуразбитаго ящика извлекаются наши "личныя дѣла" — двѣ папки съ нашими документами, анкетами, приговоромъ и прочее. Старичекъ передвигаетъ очки съ носа на переносицу.

— Солоневичъ, Иванъ... такъ... образованіе... такъ, приговоръ, гмъ, статьи...

На словѣ "статьи" старичекъ запинается, спускаетъ очки съ переносицы на носъ и смотритъ на меня взглядомъ, въ которомъ я читаю:

— Какъ же это васъ, милостивый государь, такъ угораздило? И что мнѣ съ вами дѣлать?

Я тоже только взглядомъ отвѣчаю:

— Дѣло ваше, хозяйское.

Я понимаю: положеніе и у старичка, и у УРЧа — пиковое. Съ контръ-революціей брать нельзя, а безъ контръ-революціи — откуда же грамотныхъ-то взять? Старичекъ повертится — повертится, и что-то устроитъ.

Очки опять лѣзутъ на переносицу, и старичекъ начинаетъ читать Юрино дѣло, но на этотъ разъ уже не вслухъ. Прочтя, онъ складываетъ папки и говоритъ:

— Ну, такъ значитъ, въ порядкѣ. Сейчасъ я вамъ покажу ваши мѣста и вашу работу.

И, наклоняясь ко мнѣ, — шепотомъ:

— Только о статейкахъ вашихъ вы не разглагольствуйте. Потомъ какъ-нибудь урегулируемъ.

НА СТРАЖѢ ЗАКОННОСТИ

Итакъ, я сталъ старшимъ юрисконсультомъ и экономистомъ УРЧа. Въ мое вѣдѣніе попало пудовъ тридцать разбросанныхъ я растрепанныхъ дѣлъ и два младшихъ юрисконсульта, одинъ изъ коихъ, до моего появленія на горизонтѣ, именовался старшимъ. Онъ былъ безграмотенъ и по старой, и по новой орфографіи, а на мой вопросъ объ образованіи отвѣтилъ мрачно, но мало вразумительно:

— Выдвиженецъ.

Онъ — бывшій комсомолецъ. Сидитъ за участіе въ коллективномъ изнасилованіи. О томъ, что въ Совѣтской Россіи существуетъ такая вещь, какъ уголовный кодексъ, онъ отъ меня услышалъ въ первый разъ въ своей жизни. Въ ящикахъ этого "выдвиженца" скопилось около 4.000 (четырехъ тысячъ!) жалобъ заключенныхъ. И за каждой жалобой — чья-то живая судьба...

Мое "вступленіе въ исполненіе обязанностей" совершилось такимъ образомъ:

Насѣдкинъ ткнулъ пальцемъ въ эти самые тридцать пудовъ бумаги, отчасти разложенной на полкахъ, отчасти сваленной въ ящики, отчасти валяющейся на полу, и сказалъ:

— Ну вотъ, это, значитъ ваши дѣла. Ну, тутъ ужъ вы сами разберетесь — что куда.

И исчезъ.