Россия в концлагере

Деталей Стародубцевскаго доноса я не зналъ, да такъ и не узналъ никогда. Не думаю, чтобы шесть свидѣтельскихъ показали были средактированы безъ вопіющихъ противорѣчій (для того, чтобы въ такомъ дѣлѣ можно было обойтись безъ противорѣчій — нужны все-таки мозги), но вѣдь мнѣ и передъ разстрѣломъ этихъ показаній не покажутъ... Можно было, конечно, аргументировать и тѣмъ соображеніемъ, что, ежели я собирался "съ диверсіонными цѣлями" срывать работу лагеря, то я могъ бы придумать для лагеря что-нибудь менѣе выгодное, чѣмъ попытку оставить въ немъ на годъ-два лишнихъ больше семидесяти паръ рабочихъ рукъ. Можно было бы указать на психологическую несообразность предположенія, что я, который лѣзъ въ бутылку изъ-за освобожденія всѣхъ, кто, такъ сказать, попадался подъ руку, не смогъ выдумать другого способа отмщенія за мои поруганныя Стародубцевымъ высокія чувства, какъ задержать въ лагерѣ 72 человѣка, уже предназначенныхъ къ освобожденію. Конечно, всѣмъ этимъ можно было бы аргументировать... Но если и ленинградское ГПУ, въ лицѣ товарища Добротина, ни логикѣ, ни психологіи обучено не было, то что же говорить о шпанѣ изъ подпорожской третьей части?

Конечно, полсотни дѣлъ "по выясненію", изъ-за которыхъ я, въ сущности, и сѣлъ, были уже спасены — Мининъ забралъ ихъ въ Медвѣжью Гору. Конечно, "нѣсть больше любви, аще кто душу свою положитъ за други своя" — но я съ прискорбіемъ долженъ сознаться, что это соображеніе рѣшительно никакого утѣшенія мнѣ не доставляло. Роль мученика, при всей ея сценичности, написана не для меня...

Я въ сотый, вѣроятно, разъ нехорошими словами вспоминалъ своего интеллигентскаго червяка, который заставляетъ меня лѣзть въ предпріятія, въ которыхъ такъ легко потерять все, но въ которыхъ ни въ какомъ случаѣ ничего нельзя выиграть. Это было очень похоже на пьяницу, который клянется: "ни одной больше рюмки" — клянется съ утренняго похмѣлья до вечерней выпивки.

Нѣкоторый просвѣтъ былъ съ одной стороны: доносъ былъ сданъ въ третью часть пять дней тому назадъ. И я до сихъ поръ не былъ арестованъ.

Въ объясненіе этой необычной отсрочки можно было выдумать достаточное количество достаточно правдоподобныхъ гипотезъ, но гипотезы рѣшительно ничего не устраивали. Борисъ въ это время лѣчилъ отъ романтической болѣзни начальника третьей части. Борисъ попытался кое-что у него выпытать, но начальникъ третьей части ухмылялся съ нѣсколько циничной загадочностью и ничего путнаго не говорилъ. Борисъ былъ такого мнѣнія, что на всѣ гипотезы и на всѣ превентивныя мѣропріятія нужно плюнуть и нужно бѣжать, не теряя ни часу. Но какъ бѣжать? И куда бѣжать?

У Юры была странная смѣсь оптимизма съ пессимизмомъ. Онъ считалъ, что и изъ лагеря — въ частности, и изъ Совѣтской Россіи — вообще (для него совѣтскій лагерь и Совѣтская Россія были приблизительно однимъ и тѣмъ же) — у насъ все равно нѣтъ никакихъ шансовъ вырваться живьемъ. Но вырваться все-таки необходимо. Это — вообще. А въ каждомъ частномъ случаѣ Юра возлагалъ несокрушимыя надежды на такъ называемаго Шпигеля.

Шпигель былъ юнымъ евреемъ, котораго я никогда въ глаза не видалъ и которому я въ свое время оказалъ небольшую, въ сущности, пустяковую и вполнѣ, такъ сказать, "заочную" услугу. Потомъ мы сѣли въ одесскую чрезвычайку — я, жена и Юра. Юрѣ было тогда лѣтъ семь. Сѣли безъ всякихъ шансовъ уйти отъ разстрѣла, ибо при арестѣ были захвачены документы, о которыхъ принято говорить, что они "не оставляютъ никакихъ сомнѣній". Указанный Шпигель околачивался въ то время въ одесской чрезвычайкѣ. Я не знаю, по какимъ собственно мотивамъ онъ дѣйствовалъ — по разнымъ мотивамъ дѣйствовали тогда люди — не знаю, какимъ способомъ это ему удалось — разные тогда были способы, — но всѣ наши документы онъ изъ чрезвычайки утащилъ, утащилъ вмѣстѣ съ ними и оба нашихъ дѣла — и мое, и жены. Такъ что, когда мы посидѣли достаточное количество времени, насъ выпустили въ чистую, къ нашему обоюдному и несказанному удивленію. Всего этого вмѣстѣ взятаго и съ нѣкоторыми деталями, выяснившимися значительно позже, было бы вполнѣ достаточно для холливудскаго сценарія, которому не повѣрилъ бы ни одинъ разумный человѣкъ

Во всякомъ случаѣ терминъ: "Шпигель" вошелъ въ нашъ семейный словарь... И Юра не совсѣмъ былъ неправъ. Когда приходилось очень плохо, совсѣмъ безвылазно, когда ни по какой человѣческой логикѣ никакого спасенія ждать было неоткуда — Шпигель подвертывался...

Подвернулся онъ и на этотъ разъ.

ТОВАРИЩЪ ЯКИМЕНКО И ПЕРВЫЯ ХАЛТУРЫ