Россия в концлагере

Якименко смотритъ въ упоръ на Бориса и зачѣмъ-то лѣзетъ въ карманъ. Въ моемъ воспаленномъ мозгу мелькаетъ мысль о томъ, что Якименко лѣзетъ за револьверомъ — совершенно нелѣпая мысль: я чувствую, что если Якименко попробуетъ оперировать револьверомъ или матомъ, Борисъ двинетъ его по челюсти, и это будетъ послѣдній промфинпланъ на административномъ и жизненномъ поприщѣ Якименки. Свою непринятую Якименкой жалобу Борисъ перекладываетъ изъ правой руки въ лѣвую, а правая свободнымъ разслабленнымъ жестомъ опускается внизъ. Я знаю этотъ жестъ по рингу — эта рука отводится для удара снизу по челюсти... Мысли летятъ съ сумасшедшей стремительностью. Борисъ ударитъ, активъ и чекисты кинутся всей сворой, я и Юра пустимъ въ ходъ и свои кулаки, и черезъ секундъ пятнадцать всѣ наши проблемы будутъ рѣшены окончательно.

Нѣмая сцена. УРЧ пересталъ дышать. И вотъ, съ лежанки, на которой подъ шинелью дремлетъ помощникъ Якименки, добродушно-жестокій и изысканно-виртуозный сквернословъ Хорунжикъ, вырываются трели неописуемаго мата. Весь словарь Хорунжика ограничивается непристойностями. Даже когда онъ сообщаетъ мнѣ содержаніе "отношенія", которое я долженъ написать для Медгоры, — это содержаніе излагается такимъ стилемъ, что я могу использовать только союзы и предлоги.

Матъ Хорунжика ни кому не адресованъ. Просто ему изъ-за какихъ-то тамъ хрѣновыхъ комиссій не даютъ спать... Хорунжикъ поворачивается на другой бокъ и натягиваетъ шинель на голову.

Якименко вытягиваетъ изъ кармана коробку папиросъ и протягиваетъ Борису. Я глазамъ своимъ не вѣрю.

— Спасибо, гражданинъ начальникъ, я не курю.

Коробка протягивается ко мнѣ.

— Позвольте васъ спросить, докторъ Солоневичъ, — сухимъ и рѣзкимъ тономъ говоритъ Якименко, — такъ на какого же вы чорта взялись за комиссіонную работу? Вѣдь это же не ваша спеціальность. Вы вѣдь санитарный врачъ? Неудивительно, что третья часть не питаетъ довѣрія къ вашимъ діагнозамъ. Чортъ знаетъ, что такое... Берутся люди не за свое дѣло...

Вся эта мотивировка не стоитъ выѣденнаго яйца. Но Якименко отступаетъ, и это отступленіе нужно всемѣрно облегчить.

— Я ему это нѣсколько разъ говорилъ, товарищъ Якименко, — вмѣшиваюсь я. — По существу — это все докторъ Шуквецъ напуталъ...

— Вотъ еще: эта старая... шляпа, докторъ Шуквецъ... — Якименко хватается за якорь спасенія своего начальственнаго "лица"... — Вотъ что: я сегодня же отдамъ приказъ о снятіи васъ съ комиссіонной работы. Займитесь санитарнымъ оборудованіемъ эшелоновъ. И имѣйте въ виду: за каждую мелочь я буду взыскивать съ васъ лично... Никакихъ отговорокъ... Чтобы эшелоны были оборудованы на ять...

Эшелоновъ нельзя оборудовать не то, что на ять, но даже и на ижицу — по той простой причинѣ, что оборудовать ихъ нечѣмъ. Но Борисъ отвѣчаетъ:

— Слушаю, гражданинъ начальникъ...

Изъ угла на меня смотритъ изжеванное лицо Стародубцева, но на немъ я читаю ясно:

— Ну, тутъ ужъ я окончательно ни хрѣна не понимаю...

Въ сущности, не очень много понимаю и я. Вечеромъ мы всѣ идемъ вмѣстѣ за обѣдомъ. Борисъ говоритъ:

— Да, а что ни говори — а съ умнымъ человѣкомъ пріятно поговорить. Даже съ умной сволочью...

Уравненіе съ неизвѣстной причиной Якименковскаго отступленія мною уже рѣшено. Стоя въ очереди за обѣдомъ я затѣваю тренировочную игру: каждый изъ насъ долженъ про себя сформулировать эту причину, и потомъ эти отдѣльныя формулировки мы подвергнемъ совмѣстному обсужденію.

Юра прерываетъ Бориса, уже готоваго предъявить свое мнѣніе:

— Постойте, ребята, дайте я подумаю... А потомъ вы мнѣ скажете — вѣрно или невѣрно...

Послѣ обѣда Юра докладываетъ въ тонѣ объясненій Шерлока Хольмса доктору Ватсону.

— Что было бы, если бы Якименко арестовалъ Боба? Во-первыхъ, врачей у нихъ и такъ не хватаетъ. И, во-вторыхъ, что сдѣлалъ бы Ватикъ? Ватикъ могъ бы сдѣлать только одно — потому что ничего другого не оставалось бы: пойти въ пріемочную комиссію БАМа и заявить, что Якименко ихъ систематически надуваетъ, даетъ дохлую рабочую силу... Изъ БАМовской комиссіи кто-то поѣхалъ бы въ Медгору и устроилъ бы тамъ скандалъ... Вѣрно?

— Почти, — говоритъ Борисъ. — Только БАМовская комиссія заявилась бы не въ Медгору, а въ ГУЛАГ. По линіи ГУЛАГа Якименкѣ влетѣло бы за зряшные расходы по перевозкѣ труповъ, а по линіи ББК за то, что не хватило ловкости рукъ. А если бы не было тутъ тебя съ Ватикомъ, Якименко слопалъ бы меня и даже не поперхнулся бы...

Таково было и мое объясненіе. Но мнѣ все-таки кажется до сихъ поръ, что съ Якименкой дѣло обстояло не такъ просто.

И въ тотъ же вечеръ изъ сосѣдней комнаты раздается голосъ Якименки:

— Солоневичъ Юрій, подите-ка сюда.

Юра встаетъ изъ-за машинки. Мы съ нимъ обмѣниваемся безпокойными взглядами.

— Это вы писали этотъ списокъ?

— Я.

Мнѣ становится не по себѣ. Это наши подложные списки.

— А позвольте васъ спросить, откуда вы взяли эту фамилію — какъ тутъ ее... Абруррахмановъ... Такой фамиліи въ карточкахъ нѣтъ.

Моя душа медленно сползаетъ въ пятки.

— Не знаю, товарищъ Якименко... Путаница, вѣроятно, какая-нибудь...

— Путаница!.. Въ головѣ у васъ путаница.