Россия в концлагере

— Ну, конечно, — съ полной готовностью соглашается Юра, — и въ головѣ — тоже.

Молчаніе. Я, затаивъ дыханіе, вслушиваюсь въ малѣйшій звукъ.

— Путаница?.. Вотъ посажу я васъ на недѣлю въ ШИЗО!

— Такъ я тамъ, по крайней мѣрѣ, отосплюсь, товарищъ Якименко.

— Немедленно переписать эти списки... Стародубцевъ! Всѣ списки провѣрять. Подъ каждымъ спискомъ ставить подпись провѣряющаго. Поняли?

Юра выходитъ изъ кабинета Якименки блѣдный. Его пальцы не попадаютъ на клавиши машинки. Я чувствую, что руки дрожатъ и у меня. Но — какъ будто, пронесло... Интересно, когда наступить тотъ моментъ, когда не пронесетъ?

Наши комбинаціи лопнули автоматически. Они, впрочемъ, лопнули бы и безъ вмѣшательства Якименки: не спать совсѣмъ — было все-таки невозможно. Но что зналъ или о чемъ догадывался Якименко?

ИЗМОРЪ

Я принесъ на Погру списки очередного эшелона и шатаюсь по лагпункту. Стоить лютый морозъ, но послѣ урчевской коптильни — такъ хорошо провѣтрить легкія.

Лагпунктъ неузнаваемъ... Уже давно никого не шлютъ и не выпускаютъ въ лѣсъ — изъ боязни, что люди разбѣгутся, хотя бѣжать некуда, — и на лагпунктѣ дровъ нѣтъ. Все то, что съ такими трудами, съ такими жертвами и такой спѣшкой строилось три мѣсяца тому назадъ, — все идетъ въ трубу, въ печку. Ломаютъ на топливо бараки, склады, кухни. Занесенной снѣгомъ кучей металла лежитъ кѣмъ-то взорванный мощный дизель, привезенный сюда для стройки плотины. Валяются изогнутыя буровыя трубы. Все это — импортное, валютное... У того барака, гдѣ нѣкогда процвѣтали подъ дождемъ мы трое, стоитъ плотная толпа заключенныхъ — человѣкъ четыреста. Она окружена цѣпью стрѣлковъ ГПУ. Стрѣлки стоятъ въ нѣкоторомъ отдаленіи, держа винтовки по уставу — подъ мышкой. Кромѣ винтовокъ — стоятъ на треножникахъ два легкихъ пулемета. Передъ толпой заключенныхъ — столикъ, за столикомъ — мѣстное начальство.

Кто-то изъ начальства равнодушно выкликаетъ:

— Ивановъ. Есть?

Толпа молчитъ.

— Петровъ?

Толпа молчитъ.

Эта операція носить техническое названіе измора. Люди на лагпунктѣ перепутались, люди растеряли или побросали свои "рабочія карточки" — единственный документъ, удостовѣряющій самоличность лагерника. И вотъ, когда въ колоннѣ вызываютъ на БАМ какого-нибудь Иванова двадцать пятаго, то этотъ Ивановъ предпочитаетъ не откликаться.

Всю колонну выгоняютъ изъ барака на морозъ, оцѣпляютъ стрѣлками и начинаютъ вызывать. Колонна отмалчивается. Мѣняется начальство, смѣняются стрѣлки, а колонну все держатъ на морозѣ. Понемногу, одинъ за другимъ, молчальники начинаютъ сдаваться — раньше всего рабочіе и интеллигенція, потомъ крестьяне и, наконецъ, урки. Но урки часто не сдаются до конца: валится на снѣгъ, и, замерзшаго, его относятъ въ амбулаторію или въ яму, исполняющую назначеніе общей могилы. Въ общемъ — совершенно безнадежная система сопротивленія... Вотъ въ толпѣ уже свалилось нѣсколько человѣкъ. Ихъ подберутъ не сразу, чтобы не "симулировали"... Говорятъ, что одна изъ землекопныхъ бригадъ поставила рекордъ: выдержала двое сутокъ такого измора, и изъ нея откликнулось не больше половины... Но другая половина — немного отъ нея осталось...

ВСТРѢЧА

Въ лагерномъ тупичкѣ стоитъ почти готовый къ отправкѣ эшелонъ. Территоріи этого тупичка оплетена колючей проволокой и охраняется патрулями. Но у меня пропускъ, и я прохожу къ вагонамъ. Нѣкоторые вагоны уже заняты, изъ другихъ будущіе пассажиры выметаютъ снѣгъ, опилки, куски каменнаго угля, заколачиваютъ щели, настилаютъ нары — словомъ, идетъ строительство соціализма...

Вдругъ гдѣ-то сзади меня раздается зычный голосъ:

— Иванъ Лукьяновичъ, алло! Товарищъ Солоневичъ, алло!

Я оборачиваюсь. Спрыгнувъ съ изумительной ловкостью изъ вагона, ко мнѣ бѣжитъ нѣкто въ не очень рваномъ бушлатѣ, весь заросшій рыжей бородищей и призывно размахивающій шапкой. Останавливаюсь.

Человѣкъ съ рыжей бородой подбѣгаетъ ко мнѣ и съ энтузіазмомъ трясетъ мнѣ руку. Пальцы у него желѣзные.

— Здравствуйте, И. Л., знаете, очень радъ васъ видѣть. Конечно, это я понимаю, свинство съ моей стороны высказывать радость, увидѣвъ стараго пріятеля въ такомъ мѣстѣ. Но человѣкъ слабъ. Почему я долженъ нарушать гармонію общаго равенства и лѣзть въ сверхчеловѣки?

Я всматриваюсь. Ничего не понять! Рыжая борода, веселые забубенные глаза, общій видъ человѣка, ни въ коемъ случаѣ не унывающаго.

— Послушайте, — говоритъ человѣкъ съ негодованіемъ, — неужели не узнаете? Неужели вы возвысились до такихъ административныхъ высотъ, что для васъ простые лагерники, вродѣ Гендельмана, не существуютъ?

Точно кто-то провелъ мокрой губкой по лицу рыжаго человѣка, и сразу смылъ бородищу, усищи, снялъ бушлатъ, и подо всѣмъ этимъ очутился Зиновій Яковлевичъ Гендельманъ[6] такимъ, какимъ я его зналъ по Москвѣ: весь сотканный изъ мускуловъ, бодрости и зубоскальства. Конечно, это тоже свинство, но встрѣтить З. Я. мнѣ было очень радостно. Такъ стоимъ мы и тискаемъ другъ другу руки.