Россия в XVIII столетии: общество и память

Убежденный сторонник петровских реформ, Погодин, трепетавший от одной мысли, что «император Петр Великий призывается к отчету в его действиях»,[410] счел своим долгом встать на защиту репутации царя и, если не реабилитировать его в глазах русского общества, то по крайней мере попытаться объяснить его поступки. Вот почему он написал пространную речь, с которой выступил на заседании в Академии наук и которая затем была опубликована в журнале «Русская беседа».

Погодин не отрицал жестокости своего кумира, причем не только по отношению к Алексею, но и к его матери, царице Евдокии Федоровне. Но, стараясь уяснить причины этой жестокости, мотивы поступков Петра, историк попытался проникнуть в психологию своего героя, понять его как человека. Погодин прекрасно сознавал, что просто перечисление хорошо известных заслуг Петра перед Россией вряд ли будет воспринято в качестве его оправдания и потому из-под его пера, едва ли не впервые в истории русской исторической науки, вышло историко-психологическое исследование. На нескольких десятках страниц историк показал, как постепенно, под влиянием множества разных факторов, в том числе стараниями Меншикова и царицы Екатерины, в душе царя зрела неприязнь к сыну и стремление убрать его со своего пути. Когда же в ходе следствия перед Петром открылась картина широкого, как ему казалось, заговора он, по мнению Погодина, не мог не испугаться за судьбу своего дела. «Что должен был чувствовать Петр, – вопрошал Погодин, – со всяким новым показанием удостоверяясь, что никто, даже из самых близких, ему вполне не сочувствует; что никому из самых преданных он верить не может; что он один-одинехонек; что все огромное здание, им с таким трудом, успехом и счастьем воздвигнутое, может рухнуть в первую минуту после его смерти;., что ненавистный сын, где бы ни остался, в тюрьме или келье, сделается наверное его победителем, и всего египетского его делания как будто и не бывало. О, верно, в эти минуты Петр чувствовал такую муку, какой не испытывали, может быть, сами жертвы его, жженные в то время на тихом огне или вздерганные на дыбу!». Именно тогда и только тогда, полагал историк, у Петра и родилась мысль о казни сына, «требуемой будто настоятельными государственными причинами, текущими обстоятельствами».[411]Слово «будто» проскользнуло тут не случайно, ибо, по убеждению Погодина, «напрасно он /Петр – Л. К./ боялся за прочность своих учреждений. Россия, двинутая Петром в известном направлении, не могла физически совратиться в другую сторону…».[412] Иначе говоря, согласно Погодину, царь был убежден, что казнит сына ради спасения своего дела, но это убеждение было по существу заблуждением, поскольку в действительности делу Петра ничто не угрожало.

Наблюдательный и тонкий историк, Погодин не мог оставить без внимания и поведение Петра во время следствия над Алексеем и в дни его гибели. Но если многие и тогда, и после усматривали в этом поведении цинизм, равнодушие, жесткосердность царя, то Погодин увидел в нем проявление высокого духа и воли:

«Судите же теперь… что это была за натура, и какова была крепость в его голове, неутомимость в его теле, твердость в его воле, и какова была… огнеупорность в его сердце, когда он в одно и то же время мог пытать сына и мучить множество людей, углубляться в важнейшие умственные вопросы и разбирать судебные тяжбы, определять отношения европейских государств, вести счетные дела, мерить лодки, сажать деревья, думать о собирании уродов и пировать со своими наперсниками?».[413]

Эти рассуждения логически приводили Погодина к следующему заключению:

«Если велики были его вины при производстве этого рокового дела, как будто требованного самою историею в образе искупительной жертвы; если велики были его увлечения и преступны различные меры, то не беспримерны ли, не чудны ли были прочие его действия и труды, беспрерывно между тем продолжавшиеся? Не испытал ли он сам жесточайших мучений в продолжение этого беспримерного процесса? Не тоскует ли страшно дух его даже теперь, если слышит наши о нем суждения? <…> Перед лицом трудов, им совершенных, обращаясь волею-неволею в кругу, им еще очертанном, живя жизнею, так или иначе им определенною, мы, русские, можем только молиться об отпущении ему его согрешений и об упокоении его души».[414]

Совсем иную позицию по отношению к делу царевича Алексея занял М. И. Семевский. В том же 1860 г., когда была опубликована речь Погодина, Семевский издал в журнале «Русское слово» очерк «Царевич Алексей Петрович», за которым последовали еще несколько публикаций на близкие темы, в которых, по словам современной исследовательницы, историк «последовательно и беспощадно вскрывал перед читателем изнанку петровской эпохи».[415]

Трактовка Погодина, однако, оказалась более убедительной. «Тайна его /Алексея – А. К./ смерти не открыта историей, – констатировал С. М. Соловьев, – но открыта тайна отцовских страданий».[416]Ему вторил поэт К. К. Случевский: