Российская империя в цвете. Места России. Фотограф Сергей Михайлович Прокудин-Горский

Халатники видят, что несется „Москов“, грозный сокрушитель бухарской силы и негласный хозяин „независимой“ Бухары, – и в паническом ужасе торопятся свернуть в сторону своих неуклюжих верблюдов, свои неповоротливые арбы, почти сталкивая их в арыки, и чуть не налезая на глиняные стены кишлаков… В узких деревенских переулках кто завидит впереди неистово несущийся русский экипаж – заранее поворачивает назад своего коня, своих верблюдов и улепетывает в какой-нибудь боковой проулочек или заезжает под какие-нибудь отворенные ворота, чтобы пропустить мимо подобру-поздорову этого шумливого и не совсем безопасного Москова. Кроме русских тут все по дорогам и улицам едут шагом. Но русские считают необходимым шиком промчаться так лихо, чтобы у встречных бухарцев поджилки тряслись; и уж особенно, конечно, русские извозчики. Им кажется совсем неприличным и посрамляющим достоинство русского завоевателя – плестись рысцою наподобие туземной арбы. Надобно, впрочем, сказать правду, что и в глазах бухарца, издревле привыкшего к рабству и деспотизму, эти неистовые крики на проезжающих, это бесцеремонное хлестанье кнутом направо и налево служат неизбежными признаками всякого начальства, всякой власти.

Когда бухарец провожает в качестве нукера какого-нибудь своего бека или русского начальника, он скачет впереди еще отчаяннее всякого казака и убежденнее всякого русского извозчика лупит и нагайкой, и палкой, по чем попало, встречную толпу, разгоняя ее перед экипажем высокой особы.

Стало быть, русские уже от них переняли этот чисто азиатский шик – проноситься бурей через мирные стогны градов и весей».

Своеобразным комментарием к фотографиям Прокудина-Горского служит такая беспристрастная характеристика города:

«„Благородная Бухара“, „Бухара-эль-Шериф“, производит – с первого взгляда на нее впечатление далеко не благородное. Прежде всего нужно сказать, что Бухара даже вовсе не город, в том смысле, в котором мы привыкли понимать это слово. Бухара скорее громадный кишлак. Кишлак такой же глиняный, такой же грязный, как все кишлаки и аулы Туркестана и Закаспийского края.

Бесконечные узенькие переулки вьются между бесконечными глиняными стенками, – по-туземному, „дувалами“, – изредка только прерываемыми воротами, калитками дворов, да сплошными кубами таких же глиняных, таких же слепых домов без окон и без дверей, едешь словно по дну глубокого крепостного рва, из которого никуда нет выхода. Дувалы большею частью аршина в 3, 4 и даже 5 вышины. Они загораживают глазу всякую перспективу, и знойный воздух стоит в них недвижимо. В настоящих деревенских кишлаках за дувалами по крайней мере тень деревьев, благоухание садов; но в самой Бухаре ничего, кроме глины и глиняной пыли. Иногда только разнообразит это унылое однообразие сплошных глиняных улиц какая-нибудь деревянная ставенка, наивно исцарапанная бесхитростным узором, или грубо выточенные деревянные колонки крытой террасы. Впрочем, сами дувалы тоже не без украшений: одни полосатые, другие расчерчены клетками, третьи в каких-нибудь завитушках; но все это та же серая глина, размокающая на дожде, растрескивающаяся на солнце. Для крепости этих зыбких стен они кладутся не отвесно, а суживаясь кверху, так, что основа стены много толще ее гребня; кроме того, стена обыкновенно подпирается круглыми столбами своего рода, тоже, конечно, из глины, и тоже снизу толще, чем вверху. Оттого же и глиняные дома бухарцев имеют форму тупых пирамид, напоминающих пилоны древних египетских храмов; их стены по необходимости должны суживаться по мере подъема, чтобы не обвалиться при первом хорошем толчке или первом зимнем ливне.

Все это очень характерно и в глазах художника даже живописно, особенно в обстановке нагруженных верблюдов, скрипящих арб, азиатских нарядов, азиатских физиономий. Но вместе с тем и порядочно надоедает, когда целые часы приходится путешествовать в этом глиняном царстве».

А вот интерес фотографа к мечетям как к зримому проявлению восточного колорита Е. Л. Марков вполне оправдывает: