Российские Колумбы

Продвигались медленно, старая тропа порой исчезала. Вокруг казалось мертво и пусто, птицы спрятались в непролазные чащи густого кедрача, все затаилось и замерло. Тепловатые лучи тусклого солнца сквозили через рассеившуюся пелену седой вуали тумана.

С тревожным криком метнулась кукша, оповещая всех обитателей тайги о нашем появлении.

Остановившись, идущая впереди старая экспедиционная лошадь по прозвищу Филька пугливо осмотрелась вокруг, настороженно прислушалась к надрывному крику птицы, которая, распустив хвост, плавно балансируя, перелетала с одного дерева на другое.

Ожила безмолвная тайга, вспорхнуло несколько маленьких, задорных птичек. Показались просветы. Перед нами открылась огромная поляна, окаймленная скалистым десятиметровым обрывом. Посреди поляны, усыпанной яркими огненными цветами, виднелся едва заметный маленький шалашик, утопающий в сочной зеленой траве.

Трофимыч дернул за повод Фильку, жадно припавшего к влажной траве, и устремился по тропе к шалашу.

Сориентироваться было трудно, карта устарела. Мое внимание сосредоточилось на каменистом, причудливой конфигурации останце. Северная его часть отшлифованной вогнутостью погрузилась в таинственную, уходящую в неизвестность темноту. Из скалистой пасти веяло прохладой и запахом плесени. У основания с южной стороны виднелась глянцевая со светло-желтым оттенком взрыхленная поверхность, покрытая чахлой, поблекшей травой, это оказались богатейшие естественные солонцы, ископыченные многочисленными обитателями тайги: козами, маралами, сохатыми.

Зарисовав скалу, я направился к Трофимычу.

 Мое внимание сосредоточилось на каменистом, причудливой конфигурации останце 

Крестясь, старик всматривался испуганными глазами в шалаш. Целая куча маленьких досок с изображениями святых, проржавевшие и полусгнившие иконы, поросшие травой, были аккуратно уложены. Не один десяток лет они пролежали здесь.

Лошади настороженно смотрели. Они даже не притрагивались к траве, казалось, сейчас сорвутся с места и убегут. Меня охватил страх, я чувствовал, как на голове приподнялись волосы. Все оцепенели.

Трофимыч сдвинул самую большую икону и вдруг вскрикнул, отскочив, словно ужаленный. Лошади вздрогнули, отпрянули назад.

Вытаращив на нас огромные диковатые глаза, бледнолицый рыжеватый парень, стоявший на коленях и крепко сжимавший в руках ружье, смотрел на нас. В любую секунду он мог разрядить стволы в упор. Испуг всех заворожил. В молчании шли минуты. Мы боялись пошевелиться.

Губы незнакомца дрожали. Бледные руки покрылись фиолетовыми вспухшими жилами. Старый наполненный патронташ опоясывал ватную, вконец изношенную фуфайку, цвет и возраст которой определить было невозможно. Медленно пятясь, незнакомец удалился в тайгу. Долго мы стояли в молчаливом оцепенении. Наконец, зафыркали лошади и спокойно начали пощипывать траву.

Через неделю, возвращаясь в село Иджим, встретились на тропе с тувинцем Тюлюшем. Пользуясь небольшим отдыхом, пастух разуздал взмыленную лошадь и объяснил:

— Ганьку рыжего, подлеца, свез начальствам. Сатанюка двух маралов на иконных солонцах погубил.

Старик рассказал о затерявшихся в тайге иконах, из которых браконьеры сделали скрадок для охоты на маралов. Их везли обозом к белогвардейцам, сражавшимся против сибирского революционера Щетинкина, но белые были разгромлены у второго переезда Ус, а иконы так и остались в тайге.

БЕРЕЗКА

В круглое окно вертолета Марина разглядывала подбегавших по узенькой тропе людей. Все одеты в зеленые противоэнцефалитные костюмы, на головах шляпообразные белые накомарники с черными сетками.

Бортмеханик открыл дверь. Марина взвалила на свои покатые плечи мешок и вышла с поклажей навстречу зеленой толпе.

— Девушка, что вы делаете! Надорветесь! — Юноша снял мешок и взял его на руки.

— Следуйте за мной, здесь у нас много крапивы, можете ужалиться.

У девушки потемнело в глазах.

«Опять надорвалась, всю жизнь этот проклятый живот мучает», — думала Марина, следуя за пареньком по кустарниковым зарослям. Она старалась наступать на корни деревьев, которыми была переплетена тропа. Ноги скользили по корневищам.

С малых лет надсадилась Марина. Детство было тяжелым. В начале войны погиб отец, а во время блокады Ленинграда умерла мать. Девочка запомнила, как ее уводили из дома незнакомые женщины, а у матери, лежавшей на полу, крысы выедали щеки.

В вагоне ее везли вместе со многими осиротевшими ленинградцами. Детдом разместился в огромном сибирском селе Тигрицкое. Повариха, бабка Ульяна, частенько правила живот девочке веселкой, иногда банным веником, обмотав тряпкой черенок, заворачивала пуповину в разные стороны. После этого становилось легче, а на другой день девочка забывала о своей болезни.

После войны всех эвакуированных вывозили в родные места. Марина осталась в селе. После школы уехала в Новосибирск, пошла работать на завод и заочно закончила геодезический институт.