Ростов-папа. История преступности Юга России

Позволим себе не согласиться. Самой грязной забегаловкой на Большом проспекте, да пожалуй и во всем Ростове, все-таки по праву считалась зловонная дыра «Прохоровка» (Большой проспект — Тургеневская). Этот бывший трактир владелец Прохоров переделал под дешевейшую ночлежку, пользующуюся бешеной популярностью у нищих и спившейся мастеровщины. Деловой Прохоров сломал перегородки и устроил громадный крытый бивуак, где всего за алтын на глиняном полу скопом валялись до полутысячи постояльцев, без различия пола и возраста. Хоть это лежбище и называлось клоповником, но собственно клопам заводиться тут было негде. Другое дело — вши, гниды, блохи и иные паразиты, предпочитающие человеческую плоть.

Клопов же следовало искать в пятикопеечном отделении с грубо сколоченными нарами. А еще лучше — в «дворянской». Там в маленьком чуланчике располагались всего пять коек, по гривеннику за каждую, с тюфяками, набитыми соломой. Здесь обитала «элитная братва» из тех, которые собирали дань с «нищих», «погорельцев», «мамах с поленом» и др., составлявших основу профессионального попрошайничества. Естественно, определенный процент за это «элита» отстегивала и самому Прохорову — для того деньги никогда не пахли. Не брезговал хозяин также барыжничеством и торговлей краденым. Благо «крыша» позволяла.

Помещения «Прохоровки» принципиально не мылись, даже не проветривались. Смрадный дух растекался по всему базару, шибал в нос городовым и отбивал охоту появляться здесь даже незакомплексованным обитателям «Окаянки» и «Гаврюшки», также воздуха не озонировавшим. Зато она имела несколько выходов. Так что при облавах залегшие тут на дно бандиты мигом улетучивались через только им известные щели. Полиции никогда, до самого закрытия вертепа в 1900 году, не удавалось отыскать все лазы в этой крысиной норе…

Нельзя сказать, чтобы власти вовсе не заботились о санитарном состоянии эшопов. Бесплатные городские ночлежки периодически осматривали лично полицмейстер, приставы, городской голова, члены управы. Выносили строгие предписания, обязывали устранить непорядок.

Осмотрели в марте 1892 года частную ночлежку в доме доктора Ткачева, что на Покровской площади, возле механического завода братьев Мартын. «Нары грязные, доски с трещинами, стены побелены без купороса, который предохранял бы воздух от бактерий». Санитарный врач и пристав 3-го участка распорядились два нижних подвала забить наглухо, так как двери в ретирадное помещение отсутствовали напрочь, а вонь густо растекалась по всему зданию. Но Ткачев на это не пошел, отговорившись тем, что «постояльцам-де идти некуда».

В ноябре 1901 года было решено, что на месте обувного ряда Нового базара будут строить новую «эшопу», а старую ломать. Но руки до этого так и не дошли — Дума деньжата в очередной раз попридержала.

Некоторую конкуренцию «новобазарным» составляли притоны, располагавшиеся внизу Таганрогского проспекта, у наплавного моста через Дон: «Рыбный базар», «Кабачок Дон», «Крытый рынок». Здесь оседала шантрапа со Старого базара, который по доходности все же уступал Новому. Потасовки между завсегдатаями разных ночлежек в кабаках и притонах вспыхивали чуть ли не ежедневно. Кончилось все джентльменским договором — на чужую территорию босяки обязались не заходить. Мигом рыло своротят.

Духом корпоративности были пропитаны два кабака с поэтическим названием «Разливанное море» и «Беседа ремесленников», выросшие непосредственно на берегу Дона. Их контингент состоял на 90 % из рыбаков и портовиков, лютой ненавистью ненавидевших чванливых побирушек с Нового базара. Ошибшиеся адресом елды и кондуктора вылетали отсюда через окна, а стоило по глупости заглянуть братве из «Полтавцевки» или «Обжорки», как дело заканчивалось обязательным мордобоем с поножовщиной. Ниже своего достоинства считалось пропивать кровные в других кабаках, изменяя любимым вертепам. Родные клопы, родные лужи, родная грязь — кто может понять загадочную русскую душу?

Именно в приречных ночлежках летом 1891 года обитал будущий пролетарский соцреалист Алеша Пешков, 23-летним босяком пришедший (!) сюда из Нижнего Новгорода, откуда вышел еще весной. Он так объяснял цель путешествия своему другу, ростовчанину Павлу Максимову, конторщику на железной дороге, с которым переписывался четверть века: «Хождение мое было вызвано не стремлением ко бродяжничеству, а желанием видеть, где я живу, что за народ вокруг меня».