Утром мы пошли в управление и обнаружили там «русское царство». Немцев или вообще не было, или было мало и мы их не видели. В этой родной обстановке мы сдали личные документы и получили новые – «висмутовские», получили денежный аванс в марках. При оформлении документов нам велели сфотографироваться, указав размер снимка. При этом вышло недоразумение. Сотруднику, говорившему с нами, видимо, не пришло в голову, что мы не знаем, что в управлении организовано казённое фотографирование. Поэтому мы, как это сделали бы в СССР, пошли на улицу и спросили встречного немца, где тут фотоателье. Он показал. В ателье, разумеется, частном, нас сфотографировал мужчина-фотограф. Когда потом мы получали снимки, он предложил увеличить их, раскрасить и поместить в рамки. Мы согласились, и у нас появились два фотопортрета прекрасного качества. При раскраске художник допустил небольшую ошибку. Я была в форменном костюме советской геологической службы, который мне заказал перед отъездом отец. Цвет наших кантов – синий, а у германской геологической службы – жёлтый. На чёрно-белом снимке кант вышел белым. Немецкий художник увидел эмблему из скрещенных геологических молотков и покрасил кант в жёлтый цвет. Я заметила это позже, но переделывать не стала.
В Зигмаре мы прожили 2–3 дня. В один из них после работы мы пошли по улице, разглядывая дома и прохожих. Я зашла в обувной магазинчик, находившийся в полуподвале. То, что я увидела, меня поразило: там была обувь! Конечно, и в Ленинграде были обувные магазины, и в них была кое-какая обувь. Но в Ленинграде было очень мало вариантов моделей, в каждом варианте были представлены не все размеры, причём всегда не хватало именно ходовых размеров. В имеющихся размерах, как правило, не было «русских» ширины стопы, высоты подъёма и объёма икры. Сами модели были довоенного образца, то есть немодными. В общем, советское обувное производство не развивалось и не учитывало реальный спрос. Если появлялось что-то подходящее, оно сразу становилось «дефицитом». А в немецком заштатном магазине советской покупательнице выбор показался очень богатым. Для меня наступил момент, о котором я слышала раньше в рассказах о некоторых людях, побывавших за границей: мне «стало дурно». Внешне, я думаю, это было незаметно. Чтобы сохранить достоинство, я держалась изо всех сил. Но внутри было реальное чувство дурноты: лёгкое головокружение и приступ тошноты. Не подумайте, что меня одолела жадность и желание немедленно что-то купить. Дело было совсем в другом. Дело было в чувстве унижения. Охватил стыд за свою страну. Никакого негатива по отношению к немцам, к Германии в возникшем чувстве не было, не было даже мыслей о них, только о нас. Внутренне я как бы подразумевала, что немцы жили и живут экономически и хозяйственно нормально, как и следует жить, чтобы, в частности, были нужные размеры обуви, а вот у нас с этим непорядок, да ещё и скрываемый. Я ничего не купила и вышла из магазина. Ходили легенды, будто были случаи, когда в западном магазине советские люди падали в обморок. Может быть, до таких крайностей и не доходило, но само явление существовало, и я на собственном опыте в этом убедилась. Кстати, больше со мной подобное не повторялось, хотя поводов было достаточно. Видимо, первый удар по гордости, самолюбию, достоинству был настолько резким, а реакция на него настолько сильной, что для последующих эпизодов в других магазинах мой организм был уже подготовлен.
Работа
Нас с мужем направили на работу в посёлок Обершлема, где находилось урановое месторождение. Всё, что относилось к его эксплуатации, в структуре «Висмута» называлось объектом № 2. Ехали туда на автобусе объекта. Для начала нас поселили в служебную гостиницу-общежитие и определили на рабочие места. Муж стал работать шахтным геофизиком, а я – инженером-геофизиком в геофизической лаборатории. Лаборатория определяла содержания радиоактивных элементов в порошковых пробах готовой продукции (урановая руда), горных пород из шахт и в «хвостах», то есть в пустой породе, направляемой в отвалы. Анализы производились с помощью геофизической (радиометрической) аппаратуры.