Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 1

— Я к тому, например, — слезливо моргает Филька под острым и чужим взглядом агента. — В нашей деревне шиисят дворов и всего-то. Как же это… Стало — пошти што по три скотины враз со двора сводить?

— Чо ты понимашь! — крикнул Василий-коммунист. — С тебя, обалдуя, и вовсе, может, ничо не возмут.

Мужики перекинули на миг глаза на Василья, загудели.

— Ишь застачват.

— Лыжник. Забегат.

Ты мне пуговку-то не крути, — мельком только скользнув по Василью, воззрился Стеннов на Фильку. — Шестьдесят дворов. В волости-то лучше про то знают — сколь у вас дворов. Вам только распределить, — у кого сколько свести. А наложили, значит, верно…

— А хто наложил-то?

— Таки же, как ты!

— Наложили… наложили…

— Нас-то не позвали, — орали Рублев и Хряпов со своими подголосками.

— А… а… а… — заклокотало, заворочалось в срубе, и сотни глаз налились тяжелым гневом.

— Выборные накладывали. Что вы, как псы, стервеете! — пробовал окриком взять Степан.

— Выборные?!

— О-ох! — гневно охнуло по собранью.

— А хто их назначал? Ты?

— Василей ездил.

— Василей да он.

— Он выбирал их, глот!

«…Он их выбрал!..» — рявкнула тайга.

Но и в Стеннове поднялось все. Все человеческое и гордое поднялось против этого нелепого зверя, разинувшего клыковатую пасть.

— Молчать! Колчаковцы вы! Контр-революционеры! Для Советской власти десятину жалеете. Сто тридцать возьмут еще 500 останется. И то жаль. Ну, Советская власть не така, не отступит перед вашим брюхом.

— Ага! Брюха-а… а у вас — животы?

— Ишь орет, как урядник.

— Каки пятьсот? А пало сколь за зиму, за весну…

— Не щитат, жнворез.

— Корма-те каки были?

— Товарищи… старики… к порядку. Господи! — лепетал побелевший председатель.

Но поселковцы уж закусили удила:

— Како право орать иметь? Кобель ты!

— Ишь чего расписыват!

— Не просили, да давали. А тут на!

— Кака Совэцка влась? Чо он облыживат? Камуния этта.

— Зачем это наша-то влась с винтовками-те тебя, халуя такого, послала? — пропел из задних рядов Хряпов. Вре-от он, старики.

— А сам-от чо не жретвашь? Псу под хвост, на гулянку этто вам!

— Ты гуляшь, а мы — жретвуй.

— Рабенка без куска оставляй.

«…Без куска… без куска… без куска…» — загремела тайга, и помутнелые от черной злобы глаза, и заскорузлые руки, судорожно скрючиваясь, полезли к агенту Стеннову.

А тот, волнуясь и не попадая, отстегивал кобур. Но когда увидали эти его жесты, еще больше завыло собранье. Жажда крови закипела и поднялась до краев. А тайга тут — машет над ними и красным в глаза дразнит.

Больше всех орал Семен, и Степнов, — уже бледный и отрезвевший, — крикнул:

— A-а… ты народ мутить. Арестуйте-ка этого коновода, товарищи!

Милиционеры было-потянулись к Семену. Но поздно уже было. Прорвало, как плотину, и понесло. Закружились головы, потные, со слипшимися волосами, ругань и желтая пена с оскаленных губ. Раз только и стрелил Стеннов из нагана и повалил Фильку (бедного Фильку!). Раз только и успел крикнуть, прощаясь с жизнью… А там чуть не на части разорвали Стеннова, и лицо — в кровавый, плоский блин.

Тяжело, наступая друг другу на ноги и на руки, били и топтали тело…

А милиционеры в гуще никого и не задели и винтовок не подняли, а покорно бросили их на пол. Избитых и истерзанных, их свели в пустой амбар, заперли и стражу приставили.

Ночью то, что осталось от кипучего человека, верного революционера Степана Стеннова, стащили за Баксу и там бросили в окна, в топь. Хлюпнула топь со вкусом и равнодушно затихла. Только один, пригнутый стебелек стал потом медленно, с отрывами, выпрямляться…

Но темный страх и оторопь засели с той поры в деревне.

А тут еще техник Иванов, который в тот день с молодняком одним был на болотах, жару подбрасывает, кровью исходя за них, за их темную, как темная ночь в бору, душу.

— Эх, старики, старики. Что вы наделали? Ну — тяжело вам, — послали бы человека от себя в губернию. Выяснили бы. А вы что? Человека неповинного убили. Как звери убили.

— Пес-он, а не человек, — храбрились поселковые. — Туда и дорога.

— Кто бы он ни был — но только, как слуга от настоящей власти, от революции послан был.

В отрезвелые на миг сердца — широкие и емкие — от этих душевных, острых слов вползали и гнездились еще большее беспокойство и неуверенность и ужас, колючий, как еж.

Насупился буйный лес — туго обдумывает.

А рыжий, как охра, лавочник Хряпов бегает из избы в избу, сдабривает сельчан, запугивает их и обнадеживает:

— Слышьте. Вы этому технику веры не давайте… День миновал, второй — никто из милиции не едет. Должно — самозванца мы спровадили.

А в другом месте нашептывает:

— Не едут голуби. Не до того им, слышь. Народ, замечай, поднялся. И живорезы лыжи навастривают. Верный человек мне сказывал. Свою бы им шкуру спасти — не токмо што. Так-то, други…

И на деревне то-и-се стали появляться какие-то «верные» люди, шептаться с Рублевым и Хряповым. Все чего-то нюхали они, чего-то гоняли вершники какие-то изредка — в сумерки и под рассвет.

А милиция, действительно, как в омут канула. Двое же (агентских) сидели, как зайцы, и участи ждали, питаясь — кто что бросит. Ячейковцы, не выходя, сидели по домам.

— Не дыхаоть! — злорадствовал Хряпов.

6