Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 3

Сергей Муравьев. Оттуда не приходят, Миша. Она там, куда мы собираемся войти.

Бестужев. Как! Марина умерла? И никто не сказал мне об этом? Она умерла, она, которая так любила жить.

Сергей Муравьев. Она не хотела жить.

Бестужев. Да, да, ее нет, моей милой богини. Так и должно было быть. Она во всем была особенной, другой… Я не жалею, нет.

Пестель. Вы счастливы, Бестужев, потому что нет человека, который не был бы забыт. Ваша возлюбленная предупредила вас, и вы счастливы. Я оставляю отца, мать, сестер и многих, кто любил меня, но все эти люди успокоятся и забудут. Я буду жить в ненависти. Меня не забудут те, кто ведет меня на казнь, меня не забудет царь и все, кому грезится призрак революции, кто боится будущего. Наше бессмертие в них.

Сергей Муравьев. Но мы, все же, не сумели облечь плотью вашу мысль, мы не научились владеть оружием.

Пестель. Побеждает не всегда тот, за кем остается поле сражения.

Сергей Муравьев. Музыка.

Пестель. Это полковой оркестр.

Бестужев. Для нас, в такую минуту!

Сергей Муравьев. Рассвет наступил.

Бестужев. Свежим воздухом потянуло через решетку.

Голос Левашева. Живей, живей!

Пестель. Значит, пора.

Левашев. Ведите их!

Пестель. Простимся здесь. Я всегда любил вас, Муравьев; как мне кажется — и вы меня, хотя мы молчали. Я говорю об этом и думаю, что не поздно.

Сергей Муравьев. Нет, Пестель, потому что я всегда верил в вас. Дай мне руку, Миша. Идем.

Бестужев. В вечную ночь, Сережа. Но я не жалею я с тобой, как всегда.

Голос Левашева. Ведите, ведите!

Сторож. Ваше высокоблагородие… Господи, помилуй.

Сухинов. Прощайте, прощайте все! О, проклятая страна в которой позорно жить!

Сергей Муравьев. Молчите, Сухинов. Нас не надо провожать отчаянием. Мы идем в вечную ночь, но мы знаем, что день наступит — не для нас, но это все равно. Помните об этом в глубине шахты, когда будете добывать железо. Помните это.

Сухинов. А теперь надо молчать, потому что смерть требует тишины.

(Все уходят.)

ЗАНАВЕС

Н. Чертова Новые галоши

I

Учреждение большое, хозяйственное.

На дверях строгий окрик:

— Работать не мешай.

— Будь краток.

И внизу — поясняющее:

— Канцелярия.

С самого длинного стола, в центре — строгие глаза из-под очков: начканц Тихомиров.

Товарищ Тихомиров любит порядок и повиновение.

Но кто же из лиц на исходящих знает, что узкие теперь и больные плечи начканца когда-то были не просто так? А — с погонами штабс-капитана славной армии генерала… генерала… Ах, эти годы, мелькнувшие сумасшедшим сном: восемнадцатый, девятнадцатый…

Кто же знал? Кто думал?

И сурово, неизменно начканц отмеривает в своей и подчиненных ему жизнях:

— С девяти до трех. За опоздание — штраф. С девяти до трех.

И в канцелярии, хоть и трещит машинка, — тишина. Кричат только полоски со стен:

— Береги время!

Но не все столы начканц уставил возле себя. Места мало. И пришлось хвостик у канцелярии отрезать: к переброске. Поэтому в комнатушке, через длинный коридор, сидели трое.

Здесь — вольготнее. Когда можно не работать, — не работают. У Вари маленький хромой столик. И если бумажек не слишком большая куча, она выглядывает в запорошенное снегом окно. Говорит с тоской:

— Теперь бы в поле… на лыжах…

На эти слова всегда поднимается малокровное лицо напротив:

— Ах, не говорите мне о поле!.. не говорите!..

Это экспедиторша — Валентина Ивановна. Пять лет Валентина Ивановна сидит в своем уголку. Иногда ей скучно, и она говорит с позевотой:

— Когда я сижу дома, после службы, мне ужасно надоедают мухи. Представьте? Знаете, я хотела бы изобрести газ такой, истребительный… Для мух.

Варе бывает смешно:

— Какие же мухи зимой, Валентина Ивановна?

— Ах, Варечка, я хочу сказать, что так было летом… — Она задумывается и добавляет: — И будет так.

Тогда с третьего стола выглядывает хмурое лицо счетовода. И две остальных слушают, какая это ужасная вещь, — ядовитые газы. Счетовод отравлен газами еще в шестнадцатом. Искалечен, болен. И говорит об этом много и с надрывом. Потом снова злобно усовывается в бумажки…

И через много-много часов и минут — тихонько приотворяется дверь. В скважине лицо утомленное и радостное. Это регистраторша — из длинной канцелярии.

Она шепчет торопко и звонко:

— Без четверти три!..

* * *

В четыре — собрание, партийное. А Варя — кандидат Комсомола, и ей нужно итти. От трех до четырех, такой коротенький час!

Варя успевает только на ходу съесть кусок хлеба и бежит в клуб. А спина еще ноет от сиденья за бумажками, томительная скука канцелярская еще бежит рядом с Варей: давит ее.

В клубе Варя подсаживается в конце длинного, хмурого ряда. Докладчик озабоченно и скупо бросает слушающим рядам что-то о транспорте, балансе, хозрасчете…

У докладчика есть любимое слово:

— …значит… зн-чт…

Варя только и слышит:

— …зн-чт… товарищи… зн-чт…

И ей опять скучно.

Как это можно сидеть неподвижно, как Павлушка, рядом? Слушать со складкой напряжения в лице?