Вбегает, запыхавшись, начканц. Глаза, напроказившими мышками, по стенам:
Так и есть!.. И как это в голову не пришло?
Очки на лоб, и к счетоводу:
— Товарищ Петриков! Ведь портрета у нас нет!..
Счетовод испуганно вскакивает:
— Какого портрета-с?
— Ленина, голубчик, Ле-ни-на!.. Идите сейчас же… купите. За деньгами — ко мне.
У счетовода, в запавших глазах, — блестки радости:
— А сводку цифровую, как же-с? Можно не писать?
В дверях махнул рукой:
— Можно не писать!..
Когда счетовод умчался, хлопнув дверью, Варя тихо позвала:
— Валентина Ивановна!
Обернулось заплаканное лицо. Показалось Варе, что доброе оно и старенькое, как у мамы. К горлу подкатился клубок:
— Ах, Валентина Ивановна!
Упала на хромой столик, расплакалась. Слышала над собой ласковый голос:
— Будет вам… девочка, милая… Знаю, почему… плачете… не стоит… все они такие… мужчины-то… поверьте мне…
— Ох, нет, не то, Валентина Ивановна!.. И откуда вы знаете?… Ну, ладно — знаете… а я не о том… Ленин умер, а вы… нет, я… не поняли вы… уйдите, идет кто-то… не надо.
Павлушка проснулся рано. Стукнул в стенку:
— Варя!
Молчание.
— Варя!.. д-Варька!
Прислушался. Показалось странным молчание. Закутался в одеяло, пошел. В комнатушке никого нет. На двери, у ручки, прилеплена бумажка. Отодрал, развернул — письмо:
Павлушка!
Вот умер Ленин, а я сразу поняла: маленькая я и гадкая, совсем гадкая. Потому и не могу больше быть комсомолкой. Помнишь, ели конфекты. А я купила их на чужие деньги, на нехорошие. Между прочим, хорошо, если действительно чистка на Медфаке будет и с последнего курса тоже жалеть не надо.
Ну, словом, пусть меня вычеркнут. А я уехала далеко, к родне. Ты не думай, пожалуйста. Я, наверно, исправлюсь. Тогда опять поступлю. Тогда напишу тебе. Я много думала. Деньги за комнату у Мокевны, под подушкой.
Варя.
Внизу еще строчка:
А в канцелярии все врут, потому что на самом деле — белогвардейцы.
Прочел раз, другой. Нахмурился. Оглядел комнатушку: она была пуста.
Только в уголку стояла пара новых галош.
Артем Веселый
Вольница
Весна восемнадцатого. Первая наша весна. Кубань, Черноморье, Новороссийск, Ресефесерия. Пыл, ор, ярь, половодье — урывистая вода…
Всю дорогу разговоры в вагоне.
Об чем крики. Об чем споры. Все дела в одно кольцо своди: бей буржуев, бей, душа с них вон. Все наше. Голова мы. Когти мы. Беломордые? Што нам беломордые, — сила наша. Всех потопчем. Всех порвем. Простонародная революция: плач и стенанье, песни и слезы.
Навстречу, под Тоннельной два эшелона попались — урезный фронтовик, кровь родная. Стогне Днипр, стогне широкий. И все одного направления:
— Долой Хвилимонова…
— Рви кадетню…
— Поиздили, попили… Теперичко мы поиздимо…
— Крой, товарищи…
— Капиталу нет пощады…
— Долой…
А Хвилимонов главковерх царизма по-на-Кубани. В чине свахи гад ползучий-войсковой, казачий круг с Радой спаривал. Но мы раз и навсегда против всей этой лавочки. И бои кругом рикотят — под Тимашевкой, Тихорецкой, Невинкой. Скрозь бои по всей Тамани, по-над-Кубанью, аж до самого Терека.
Диствительно долой генерала Покровского — дюже вредный генерал для крестьянского населения.
Ду-ду. Фьюрр…
— Березай, вылезай.
Новороссейский город. Станция Новороссейская.
— Где комендант?
— Ах, братишка, сурьезные дела…
— Фронтовики не подкачают — в один мент обделают дела в луччем виде…
— Эх, ваша благородия, держись, не вались… Фронтовик он…
— Где комендант? под девято ево ребро!
— Есть.
— Здравствуйте.
— Ваш мандат.
— Налицо.
Правильный мандат: станичник Максим Кужель, как делегат за оружием. А комендант, сучара, развалился в мяхкой кресле и языком ледве-ледве:
— Ни от меня зависит…
— Як так?
— Так.
— Да як же так?
— Эдак.
— Да який же ты и комендант, коли оружие немае… А ежели екстренное нападение контры?
— Ни от меня зависит…
— Га, чортов сынок!
Плюнул делегат через коменданта на стенку, давай в город срываться.