Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 3

Материальное положение нашего писателя… ох, как весело… Нечего иногда поесть; бывает и так, что писатель целый день торчит в редакции в ожидании рубля, а вечером — в поисках квартиры. Жилищный вопрос требует немедленного разрешения. Слишком скверно обстоит дело с ночлегом. Недавно один комсомольский поэт с легкой усмешкой вспоминал свой ночлег в мертвецкой.

Человеку с фантазией не мешает и поспать в мертвецкой. Белые саваны, подымающиеся трупы, — как это восхитительно! Напрасно вы смеетесь. Со всей авторитетностью, я слышал суждение: «Спать в мертвецкой поэту полезно, — он напишет про мертвых».

Про мертвых? Да нужно ли живым?

Ультра-поэтическое место нашел поэт в мертвецкой — для того, чтобы родить веселые стихи и поэму.

А голод неумолимо говорит свое. В результате этих двух фактов — голодного существования, холодного прозябания на улице — происходит в писателе процесс самоубийства творческой энергии, которую мы обязаны, во что бы то ни стало, сохранить. Темы, мысли, чувства — все эти моменты, составляющие поэтическое содержание, облекаются в одежды беспредельной скорби и грусти. Пока это проявляется дымками, слегка пробегающими в стихах комсомольских поэтов. Закончится ли только на этом?

И сейчас уже комсомольский поэт пишет стихи с босяцким мотивом, с прославлением своих собственных нужд и вечерней улицы, ее мути, ее грязи.

В комсомольской литературе явственно звучит художественное оживление мотивов мудрости голодного поэта, мудрости человека, находящего себе утешение в песнях об улицах с затерянными детьми, тоскующими, как писатель. (Целый ряд неопубликованных стихов комсомольских поэтов, напечатанная поэма «Гришка» Бориса Ковынева — подтверждают полноту художественного оживления босяцко-богемской лирики.)

Бывает и так, что за художественным оживлением последует протест голодного поэта, облекающегося в тогу римского, великого презрения ко вселенной, ее делам и презрение к живым, сегодняшним задачам. Слегка прокуривающийся дымок лирической холодной грусти напоминает нам о вое голодных собак, о глухих переулках.

Наша общественность, наши комсомольские организации, наша литературно-коммунистическая критика — к сожалению, глухой переулок. Мы не слышим воя человека, воющего оттого, что он голоден, оттого, что он в своих переживаниях, в своем росте остается чуждым организации. Коллективная мысль организации остается в каком-то прошлом или далеком будущем. Между тем, настроения развиваются, ими никто не интересуется, не регулирует, и художнику самому приходится расплачиваться. Ему самому нужно обдумать, перерешить, потому что наша организация не сумела выдвинуть людей, интересующихся писателем, связанных с ним.

Комсомолец-поэт и читатель слышат только суровый окрик: «богема», отрыв от комсомольской организации, непонимание комсомольской молодежи… Что делать? Как реагировать на такие возгласы? Борис Ковынев в стихотворении «Четвероногий прадед» пишет:

В стране берез и стройных тополей
Я был рожден от плоти человечьей,
Но волчий вой мне все-таки милей
Моей родной членораздельной речи.

Ох, ты, какой, Ковынев, страшный. Поэт, наверное, сам уверен в этом. Но мы-то знаем, почему поэту волчий вой дороже человечьей речи.

Потому, что ряд сомнений, вопросов общественно-политического роста, волнующих поэта, не разрешается общественной мыслью, и по сей день поэту приходится самому разрешать все вопросы и все сомнения. Незатейливая дружба поэта с волком произошла потому, что поэт не слышит человеческой речи, а отсюда надо искать другую речь, в малейшей мере помогающую поэту. В этом же стихотворении «Четвероногий» поэт с завистью сообщает:

Он не ходил в дырявых башмаках
И не носил засаленной сорочки.

Тов. Ковынев. Он и сейчас не ходит в засаленной сорочке и не пишет грустных стихов. Симптоматично и характерно то, что поэт материальные невзгоды, материальную нужду противопоставляет четвероногому, которому, — ах, как хорошо! — не приходится носить грязной сорочки и дырявых башмаков. Четвероногим прадедам поэт завидует и по другой причине: ему не приходится откалывать лбом каждую строчку, а потому ему и не приходится выслушивать громы и порицания за его отрыв от организации, за богемско-босяцкие настроения. Счастливый четвероногий прадед…

Он не ходил в дырявых башмаках
И не носил засаленной сорочки.

Те же настроения находят себе отражение в стихах Голодного. Стихи Михаила Голодного нервны, волнующи и заражают эмоционально потому, что Голодный — художник. Эта боль и неврастения дают поэту повод становиться в театральную позу и торжественно провозгласить:

Смертельно кашель затая,
Не расскажу, что нездоров я.