Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 5

Степан вздрогнул и закрутился слепым глазом. Спускаясь со ската, к нему бежала Груня. Вид у нее был бледный, белокурые волосы разлохматились, голубая кофта перекосилась как-то и на всем лице — испуг.

— Что это с тобой, Груня? — тревожно спросил Степан, шагая ей навстречу и вперед протягивая руки.

— Беда мне, Степа, — отвечает Груня, а сама дрожит без меры, — и зачем все это было!

Степан усадил Груню на землю около елейного шиповника и обласкал сначала.

— Я тебе защита, Груня… не сомневайся и не горюй… обидели тебя, што-ли?

Груня посмотрела на Степана круглыми, залитыми слезой глазами и, вздохнув, сказала:

— Видели нас вчера, Степа, как мы на скате сидели… все видели…

— Кто видел-то?

— Да есть тут один, сторожем в монастыре был… самый доносчик.

— Ну, и что же?

— Встретился он мне сейчас на дворе, намек сделал. К нам он шел, думаю, что теперь матери рассказал. Вот я и убегла сюда.

— Как же по-твоему быть, Груня? — спросил Степан.

— Разве-ж я знаю, как!..

— А по мне так: плюнь ты на все и пойдем сегодня со мной в город.

И помолчав, добавил:

— Что нам люди, мы друг друга любим, мир-то вон он какой, распрекрасный… да в городе и люди другие, они тебя полюбят.

Груня припала головой к руке, загоревала и ответила:

— Не могу я этого, Степа!

— Почему это не можешь?

— Не могу против матери пойти.

— Нельзя так рассуждать, Груня. Ведь мать-то человек же, — поздно ли, рано ли, все равно придется своим путем итти. Вон советские законы с восемнадцати лет полные права дают.

Груня робко усмехнулась.

— Зачем, Степан, о законах толковать.

Степан ничего не ответил; понимал он, что вся сила в его руках и все одно поддастся ему Груня. И Груня тоже понимала — не из робких она была — не уйти ей от своего! И все же — от большого, знать, ума — не поддавалась она; знала за человеком силу и не хотела от нее беречься.

Помолчали оба, и тогда Степан сказал:

— Я, Груня, на своем фундаменте крепок, пойду-коли — с матерью твоей говорить.

Замоталась Груня, а потом взглянула на Степана просто и глубоко так, и сказала:

— Ну, что-ж, пойди…

— Ты-то со мной пойдешь?

— Ну, а как же!

Разгладила Груня волосы, косу поправила, обняла Степана за шею, ничуть не улыбнулась и так, со строгим ликом, поцеловала его в губы. Поглядел Степан на опаленное солнцем ее лицо, на робкие руки, на строгую осанку — и так отпечаталось в сердце у него: будто это и не Груня, белица бывшая из Белых Озерок, а сама его судьба, родной его дом, от которого сколь далеко ни иди, а его голоса все до сердца доходить будут.

Меж тем, день все больше входил в свои права. Жарко делалось на скате, из-за реки, с луговых просторов ветерком едва-едва помахивало. По Востре, там, где был брод, без спеха подвигалось стадо.

Степан взял Груню за руку и пошел с ней по скату.

Когда подходили к дому, где жила Грунина мать, сердце было упало у Степана и скушно ему стало — чего нужно человеку, лезет он в драку, орет, поспешает, а жизнь все свою изнанку выворачивает. В ту минуту не хотелось даже Степану глядеть на Груню. Но уж голова владела им, не сердце легковерное.

Как вошли Степан с Груней в дом, мать Грунина, тоже Аграфена — по отчеству Никитична — у печи управлялась.

Повернулась она к дверям, и глаза у ней потемнели.

— Здравствуйте, мамаша! — почтительно, но в полный голос сказал Степан.

— Не зови загодя мамашей, — строго ответила Аграфена Никитична, — рано еще тебе меня мамашей титловать.

— Прошу в том прощения, — нахмурился Степан, — только у меня до вас разговор есть сурьезный; хочу, чтобы выслушали.

— Ну, что ж, садись, коли так.

— Разговор о дочери вашей. Полюбилась она мне и хочу я с ней в брак вступить. Она на мою любовь согласна, но вашим изволением живет, оттуда и вопрос к вам.

Аграфена Никитична заждалась своей речи, но заговорила спокойно:

— Полагаю, что и вашей милости моего изволения послушать не лишнее дело. И на первое скажу, — хоть прямая речь не о том, — женатый вы будто человек?

— Женатый, это да, — мотнул головой Степан, — только разойтись я задумал со своей женой.

Аграфена Никитична из-под гладких волос туго так смотрит на Степана.

— А дозвольте мне знать, какого вы бракосочетания с вашей супругой — церковного или по советской бумаге?

— Церковного мы бракосочетания, — не робея, ответил Степан.

Аграфена Никитична головой покивала.

— А теперь позвольте узнать, по чьему благоволению разойтись вы желаете?

Степан бровями вскинул.

— Теперь уже мне дозвольте спросить, мамаша, тобишь, Аграфена Никитична, как по-вашему, — можно человеком неверующим быть, да вдруг уверовать?

— Савла вспомни, обращенного в Павла…

— Помню, помню, — ответил Степан и заморгал часто, — так вот, Аграфена Никитична, не всякое благословение навек, — бывает также, верит человек, да разуверится.

Аграфена Никитична брови скрестила и на стул села:

— Так-так… так-так… Я ведь спросила только, — учить же вас не буду, дело это касается вашей личности. Теперь же разговор о другом поведем — о дочери моей, и прямо я скажу вам: отдать дочь мне не придется, я за нее обет перед богом дала. Род же наш старый купецкий, и слово у нас твердое, и вер мы не меняем.