Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 5

И как только привел Степана в эту комнату сторож, сел Степан на подоконник и себя от устали не чует. Напился чаю с овсяными лепешками, и на диван, на клоповник лег было. Но не пролежал и пяти минут, встал. За окнами (окна — хрусталь богемский), за окнами темь, так темно, что продрог Степан даже. Зажег он тогда лампу, закрутил махры — туго, до сладости затянулся, сонным бельмом по паутинам зашарил и, подвинув к себе лампу, отыскал в кармане круглое зеркальце. Держит в одной руке цыгарку, другой зеркальце на себя наводит и сбоку в него смотрит, чтобы порченного глаза не видать. Подергал реденькую свою скушную бороденку, усы пощипал, серой губой пошевелил и бросил зеркальце на стол.

Зевнул и поднялся. Вышел на двор и пошел к небольшой стройке. Дверь, окрученная хмелем, была открыта. Степан постучал в другую дверь. В комнате кто-то заторопился, послышались шаги.

— Кто там?

— Откройте.

— Чужой, што ли, кто?

— Может чужой, а может и встречались где, — посмеялся Степан.

Дверь открылась и из-за двери глянули Степану в лицо — из света в темноту — чьи-то глаза. Глаза расширились и дверь приоткрылась больше, но не совсем. Грунино лицо улыбнулось, придвинулось ближе.

— Здравствуйте, Степан Иваныч! — негромко сказала Груня и, обернувшись в комнату, добавила. — Сейчас выду к вам.

Дверь захлопнулась и почти сейчас же отворилась опять. Степан почувствовал в своей руке тепло от гладкой Груниной руки.

— Когда приехали, Степан Иваныч?

— Да вот с поезда прямо.

Груня тихо засмеялась своей радости и в темноте посмотрела на Степана.

— С поезда, говорите?

— Ну, а как же… с экстренного, прямо в ваши покои…

Вышли Степан с Груней к скату. Небо от звезд потемнело. Темнота — хоть веретьем в глаза тычь. Не видно, как и река под скатом блестит. И только посредине неба светлая тропа выстелена, да в кустах по скату в своих зеленых, горючих одежках померкивают светляки.

На скате сели.

От теплоты, от тишины, от теми — просто было на сердце у Степана. Словно он и не разлучался с Груней, вся она перед ним, знакомая, как своя старая радость или горе. Поэтому и говорить ни о чем не хотелось, приласкать бы только. Потянул было руку Степан, но удержало его что-то, и вот тогда захотелось ему говорить Груне хорошие слова, чтобы как яблоки спелые, от которых сами куски отваливаются, слова эти были.

— О чем вы думаете, Степан Иваныч? — спросила Груня, отмолчав свое. — Расскажите, по каким делам приехали, что в городе делается.

Не хотелось Степану от своего направления уходить, но о городе, о себе, — как не рассказать!

— Дела у меня разные, — сказал Степан, — по всему уезду дела. А в городе что ни день — новая покраска. Гражданская война в силу входит, маршевые эшелоны гоним на фронт, сами обучаемся стрелковому делу.

Степан засмеялся вдруг от тугой радости и рукой взмахнул.

— Гражданская война крылья нам расправляет… Не все идут охотно. Другого хоть на штыках в вагон сажай. А как от'ехали, пишут с дороги письма: вот, мол, где настоящая воля… Горячее время, спирт, — чем-то опохмеляться будем?

Степан слепо посмотрел перед собой, словно не на холме над рекой он сидел, а в облаках, на господнем престоле.

— А дела у меня такие, — прибавил он, — нащот распространения газет хожу и установки диктов. На вашу площадь не ходил еще; — там тоже должны столб со щитом установить, чтобы газеты в два оборота наклеивать.

— Знаю это, — отозвалась Груня, — тут на базарной площади стоит столб со щитом, громадный щит такой… Только ничего на нем нет, голыш-голышем.

— Ну, а у вас тут что нового? — спросил Степан погодя. — Что ты делаешь, Груня?

— Что-ж у нас нового, — с печалью ответила Груня, — мы тут не видим ничего, разве только представление в народном доме. Я хотела было в кружок один пойти, так мать меня не пускает. Книжки вот читаю теперь, — комсомол один мне носит. За эту неделю три книжки прочла. Одна очень интересная — о жарких странах. Деревья там такие растут — с колокольню, цветы — огромные, птицы — ярче шелка… словно в сказке.

Степан посмотрел на Груню, — положила она голову на руки, смотрит перед собой и не видит ничего, словно улетела в жаркие страны на легких крыльях.

— Только не верится мне, чтобы все это увидеть можно было.

И Груня на Степана посмотрела.

— Чего-ж нельзя, — ответил Степан, — на нашей земле чудеса-то эти… захотеть только.

— Эх, Груня, — зашевелился Степан, — что там жаркие страны… вокруг нас чудеса такие есть, как только мы не видим!

И разом оборвался Степан, не договорил. И Груня как бы поняла Степана, опустила глаза и головой поникла.

Помолчали оба, прислушались к ночи. Ночь же теплом отдает, словно печь из под заслона. И снова Степана на хорошие слова потянуло, или на дурные, — не знал он.

Поверил Степан своему сердцу, локтем к Груне прижался и спрашивает:

— А знаешь ли, о чем я думаю, Груня?

Груня не повернулась к Степану, покачала только головой, — не знаю, мол.

— А хочешь ли знать о том? — спросил Степан, не глядя на Груню, и поднял свой беспокойный глаз к небу.

— Говорите, Степан Иваныч, коли верите своему рассуждению.