Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 5

Степан вздохнул, потому-что в слове, если боли в нем нет, вздохнул и сказал:

— О вас я думаю, Груня! И о том еще, насколько человек от человека далеко поставлен. Гляжу я вот на ваши косы: по старому разговору боярышне бы такие косы, гляжу на глаза ваши: и пошто огни горят в небе — смеяться на них надо, гляжу на руки ваши белые — не палить бы им свой воск о сухой наш мужичий жар. Люблю я вас, Груня, и нет во мне смелости края вашего коснуться…

Так говорил Степан, а, меж прочим, сам не заметил, как руку на Грунино запястье положил.

Груня же слушала Степанов голос, — не сладкий он был — с глушью, с хрипотцой, с задышкой.

— Полноте, Степан Иваныч, — ответила Груня, — зачем это вам страху набираться… Только другое тут дело — женатый вы человек, не подобает вам на других женщин радоваться.

Степан глянул прямо в лицо Груне и сказал:

— Что-ж, что женатый… не вечно это… Эх! Груня, любовь еще горит во мне, зачем о другом думать, одно на земле счастье… раз упадешь головой и на этом месте счастье обронишь.

И потянул было Степан к себе Грунину руку.

— Не тревожьте меня, Степан Иваныч, — робко остереглась Груня и запалила перед Степаном глаза, пощады запросила.

Степана же захватило, как сухостой огнем, и отдышаться он не мог.

— Чего бережешься, Груня…

Груня голову опустила.

— Пропаду я, Степан Иваныч… ведь мать-то меня по свету в монастырь отдала… ждет она, чтобы опять монастырское время вернулось… убьет меня мать!..

Но Степан плохо слышал, что говорила Груня, качалось у него в голове, плыла голова в темноте и плыли, как в неводе, в теплом мраке светляки да звезды.

Притянул Степан к себе Груню. Прямо перед ним губы — черные, обгорелые словно. Поцеловал их Степан — раскрыл свое сердце.

И тогда, как ветром прибило к Степану Груню, затосковала она всем своим теплом. Стучит ее кровь в Степанову грудь, хочет Груня что-то сказать и не может.

Степаново же сердце потяжелело, словно полная горсть, и повело Степана — вот-вот застонет все тело, как корабельная снасть в бурю.

Еще крепче притянул Степан Груню, но уже без нежности, сурово, словно долгий обет давал.

Смял Грунины плечи, запрокинул лицо, и его глаз ужаснулась бы Груня, если бы видела их. Но не пришлось, — как на качелях, опустилась она к земле, бледная вся. И не знала, что встречает — смерть или жизнь. А потом, когда легче стало, приникло Грунино лицо к пыльной, дорожной рубахе Степана, глаза ее открыты были и все лицо черным, ломким светом застили.

3

Не очень еще было поздно, когда Степан проснулся на своем клоповнике. Проснувшись, вскочил Степан, зевотой перекосился и руки вверх потянул — воздуха загреб.

Потом окно отворил, да так и растаял в душистой теплоте, хлынувшей с воли.

От окна — рукой подать — начинался скат, росли там желтые акации, шиповник в розовых венчиках, сирень. Млела вся эта благодать от тихого солнышка и под его лучами бледность ложилась на желтые и розовые цветы. Вспомнилась Степану темная ночь, закрыл он глаза и сердце затукало радостью.

Надел Степан старый парусиновый картуз, вышел из дома и побрел по скату к реке — искупаться задумал.

Река прекрасная лежала в кудрявой своей накидке. Ольха, лозняк, ветлы кругом реку обступили. За рекой же — привольная картина. Другой-то берег отлог, на версты — простор, приречные, на заливной земле, огороды, потравы, — жирел здесь, породу выращивал белоозерковский скот. А дальше — начесами золотыми хлеба, зеленые овсы, пестрый клевер, а над хлебами и проселками — голубое небо.

Раздел Степан худущее свое тело, зябко тронул воду, окунулся пару разов и зубами заляскал.

— Кусается, едри его в корень.

Оделся Степан и полез в гору. От свежей воды прояснилась голова и, с душевной радостью вспомнив о Груне, задумался потом Степан о своих делах.

«Злыдни чортовы, — думалось Степану, — выкопали столб в Архиповке. Д-да! малая штука этот дикт, а другому хуже петли. Ну, ничего, зароем поглубже, авось не докопаются. В шишки изобьюсь, а свое дело обделаю».

И опять думалось Степану:

«Володька Жмакин подивится: в Алчевской-то волости, как столб поставили, втрое подписка поднялась. Н-да! К осени такие ягодки соберем, разлюли-малина… В спо-ор ро-ко-вой мы вступи-и-ли с врагами, тем-ные силы нас зло-обно гнетут… А поп-то, вот ехидна, позавидовал, — иконостасы, мол, свои обставляете, плакаты на щитах развесили, хорошего дожжа на вашу галлерею… Вот тебе и галлерея… Религия — опиум для народа. Тебе ли, живоглоту, лягве немудрой, с товарищем Лениным тягаться. Провоняли вы… на всю Россию смердит от вас… Старо ваше дело».

Корил Степан попа без особой злобы, но и без смеха.

Остановился передохнуть под затерянной березой, на которой скворешница торчала, к реке лицом оборотился и смотрит на заречный простор. А в голове не смолкает:

«Доконаем вас диктами… Трубой дикты затрубят, громом загремят, барабанами рассыплются… Это еще кто посмеется и кому от смеха станется… Эх, сердце бы стиснуть, столько в нем злобы за свою жизнь… Придет время…».

— Степа, Степан Иваныч!