Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 5

Аграфена Никитична платком наплечным гуще укуталась и прямо на Степана смотрит.

— Так… — промолвил Степан и глаз на вербу в угол уставил, — так… только ведь Груня любит меня.

— Грунино слово последнее… да я так думаю, моя-то дочь от моего слова не отступит.

Поднял Степан широкое свое око и головой медленно потряс:

— А ну, как отступила уж?!

Аграфена Никитична встала со стула, выпрямилась:

— Как, то-есть, отступила? Вы о чем это?!

— О том вот, о чем вы думаете, — тяжко ответил Степан.

У Аграфены Никитичны глаза помутились, но силу она сохранила, руки через платок протянула и крикнула, поверх Степана глядя:

— Уйди вон отсюда!

Степан неспешно поднялся и взглянул на Груню.

Она сидела, опустив глаза, и плечами вздрагивала. Горько было на Груню смотреть Степану. Но от этих плечей ее таким теплом на него пахнуло, светлотой такой, — не выдержал он и попрощался:

— Прощай, Груня.

Груня громко заплакала. Аграфена же Никитична брови словно тиски свела и, не слушая дочернего плача, смотрела под ноги Степану, пока он не скрылся.

4

В то самое воскресное утро, когда у Степана этот разговор с Аграфеной Никитичной вышел, в Белых Озерках базар с'езжался. В ту пору не водилось торгов по уезду, запрещены были, почитай только в Белых Озерках торги и сохранились. Богатая эта волость, кулацкая, кустаря крупного много.

Базар был большой. По тому времени с'езжались не с одного уезда. Торговали больше на обмен. Приходили ткачихи из Грая — с ситцами, сарпинкой, бязью; из других мест всякую утварь, инвентарь сельский несли: косы, грабли, ножи, замки, посуду. Кожаного товару — это уж от самих Белых Озерок — завал был. Из соседнего села дубленых полушубков наваживали, шкур.

Вся церковная площадь в возах была, в народе. Как отошла обедня, до того густо стало — испарина от толпы поднялась.

Вокруг торгового, промыслового народа всякое юродство, как водится, увивалось.

Возле церкви, у входа за ограду, сидел на зеленой травке слепец. Водя рукой по бумаге, читал он библию.

Поднимет голову, возведет тусклые белки — словно две лупы взойдут на пустое небо — и начнет причитать. Голос у него ласкательный, мягонький, как пороша.

— И вот сказано, кривизны выпрямятся, горы падут к земле, низины воспрянут к небу, станет земля гладью покойной, как вода озерная. И верно, братие! — зазвенит разом голос у слепца, словно тонкую струну слепец тронет. — А и верно, братие — вся жизнь в кривизнах. Ученый возвышается над темным, богатый над бедным, кто имеет глаза и не имеет ни рук, ни ног, тот возвышается над слепым: я, говорит, хоть свет белый бачу. И все те кривизны от испорченной совести… Вот, братие, жизнь теперь пошла другая, а кривизны остались. Настоящей веры нет, — провокаторов да штунду слушает народ.

Слепец учуял, что кто-то трогает его руку, и принял ломоть сотового меда в капустном листе. Он кончил свое толкование и, словно забыв обо всех, запел песню:

Друг мой, брат мой, усталый, страдающий брат,
Кто-б ты ни был, не падай душою.
Пусть неправда и зло полновластно царят
Над омытой слезами землею.

Пел он очень грустно, склоняясь головой, и вдруг услышал, что в окружавшей его пестроте кто-то засмеялся. Слепец прекратил пение.

— Кто засмеялся? — спросил он ровным, ласкательным голосом, — кто засмеялся, братие? Укажите мне его, почую я его тлен. Кто засмеялся, братие?

— Да вон, Никита… молодой он…

— Чему смеялся, Никита? — повел своими белками слепец.

Никита, рослый паренек, опустив глаза, молчал и давил землю пальцами босых ног.

— И то вестимо мне — не знает он, чему смеется. От убожества духовного ликование это.

И слепец опять начал петь.

Когда он кончил, чей-то простой голос попросил:

— Спой «Сиротку», святой человек.

Слепец помолчал недолго и сказал потом сурово, словно ударял кого:

— Когда на земле родную мать найду, чтобы не была злой мачехой, тогда «Сиротку» спою…

Поодаль от слепца, на новой, желтой еще телеге парень в смоловых волосах вытягивал на двухрядке страдание.

Светит месяц в три зарницы,
Везут милку из больницы.
Паровоза свисток медный,
Едет милка худой-бледной.

Гармонь жалостно плакалась, и меха ее, казалось, сами набирали тяжелого, унылого воздуха.

Потом парень тряхнул волосами и, выкрутив гармонь, пустил веселую.

Эх, истопталась выся подошва,
Изомлела вся нага-а,
Кажинный день хожу на сходку,
Митинга да митинга!

Вокруг, кто поживее, стали притоптывать ногой, а один рассудительный мужик сказал одобрительно:

— Правильная песня, по нонешнему времени.

— Соловушка-то черный какой, — отозвался еще кто-то, — неладно ему будь. Глухарек… Ишь песня-то как его забивает.

— Какой деревни-то?

— Девок спроси, они небось выведали. Девкам такой слаще червивого яблока… Эй, девки! сплясали бы под цыгана-то. Ударь плясовую, парень.