Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 5

— А почему Лешки нет? П-почему? Саш, я его з-звал?

— Звал.

— А п-почему такое его нет?.. Хо-хо-хо! Н-не понимаю!

Смеркалось. Сумерками хмель забирал сильнее, и все, хором, путаясь и мешая друг другу, запели «Ноя».

…Зело обрадовался Ной,
С детьми, кухаркой и женой
Лозу на славу он развел
И винный погреб свой завел,
     Чтоб в нем хранить, хранить вино,
     Дабы созрело бы оно…

Синяя муть за окном билась о стекло сухим и твердым, как песок, снегом. Огня не зажигали, пели в темноте. За стеной плескалась в шайке вода и сморщенный, старушечий голос скрипел:

— Батюшки вы мои, грех-то какой, под праздник, под праздник господний…

А в ответ спутанным нестройным ревом неслось:

…Зане в воде погребены
Все беззакония сыны…

Когда засветили лампу, Серега, под шумок тянувший во время пения чашку за чашкой, уже не держался на ногах. Он свалился на пол и бормотал, бессильно, клейко мигая.

— Ой, мутит, ой, братцы, мутит…

Наконец пришел Лешка, вынул из под шубы цитру, бережно положил ее на кровать, здоровался. Степан Петрович, невнимательно сунувший ему руку, изливался перед Касаткиным:

— Бумажку присылают: усилить общественную работу. Пс!.. Это за шестнадцать-то с полтиной в месяц? Не обязан. Не желаю!.. Уйду я отсюда, ей богу уйду… Выстрою себе дом.

Лешка налил чашку, выпил и, будто нечаянно вспомнив, равнодушно сказал, трогая пальцем струну:

— Касаткин, а Настя ваша в бане угорела. Бабы говорили. Водой, говорят, отливают.

Касаткину все равно… Он только волосы пригладил рукою:

— Ничего, отживеет.

Но Степан Петрович заволновался. Вскочил было… да вспомнил: «лается мать, замуж не возьмет никакой», — и счас:

— Саша, сходи домой, будь другом… Сходи, узнай, как там…

— Ну ее, — ответил Саша, — не пойду.

Сказал, а у самого зашлось вдруг сердце: водой отливают. И, спотыкаясь, позабыв про шапку, на ходу отыскивая кулаком рукав пиджака, — за дверь. Колька ринулся за ним:

— Шапку, шапку, — кричал он, — хо-хо-хо, шапку позабыл. Хо-хо-хо!

Спал, прерывисто дышал Серега. От раскрытого бидона шел густой противный дух. Лешка, не найдя вилки, захватил двумя пальцами скользкий картофельный ломтик, и спокойно сказал:

— Что ж, пойду и я.

Степан Петрович ничего ему не ответил; цепенеющими глазами он уставился в окно, хитро подмигивая тьме: он-то зна-ет!.. Угар ему на руку, — когда угорит кто — первым делом на мороз его нужно… И представляя себе, как будет он гулять с Настей, не давая ей заснуть (при угаре, первое дело, спать нельзя), Пенкин не спеша, аккуратно переобулся, натянул шинель и положил перед собою часы: еще минут пять, ну шесть. Не больше…

Морщась от отвращения, одинаковыми, размеренными глотками тянул он последнюю, с мутью подонной, чашку… И вдруг взвизгнула дверь в сенях. Снега с валенок не обив, вошел Колька, остановился, тупо улыбаясь.

— Ну?!

— Finis… — криво, углом поползли тупые, детские губы, — до смерти… Преставилась, брат, Настюха.

10. Четыре воянгелья

Рыжей и жесткой, как медная проволока, щетиной обросли щеки, борода: не только бритву, но и ножик столовый, тупой и безвредный, но и отверточки махонькие, часовые, спрятал куда-то Колька.

Далеко — туда, в густые заросли перепутанных мыслей, уже ушло все: холодная, пустая церковь, тесовый мелкий гроб, приторная сизь ладана и — сквозь бесформенное отчаяние — веревка на костыле, перепуганное Колькино лицо… Уже можно было, чуть-чуть улыбаясь, позвать:

— Сонный глаз! — и конфузясь, невольно вспоминая про веревку, сказать:

— Чего уж… Давай сюда бритву.

Испугом мгновенно налилось Колькино лицо. Еще больше сконфузился Степан Петрович:

— Не бойся, дурак, — мягко сказал он, пряча глаза, — не бойся, где уж нам… Где мне, дурак, повеситься… И без Настюхи проживем, да…

Не удерживаясь на выпуклых, стеклянных глазах, покатилась по проволоке рыжей серебрянная капля… И успокоился, сел бриться. Тщательно вымыл кисточку, бумажку с кусочками грязной пены выбросил в клозет.

Вечер пришел своевременно и, как обычно, как всегда — этакие забавные мертвецы — тыкали пальцами в клавиши, и, нарочно перевирая слова, пели под тягучий Фисин хрип, мертвыми, тихими тенорами:

…шестокрылай Серафим,
пять ран у Христа,
чатыри воянгелья…

А за окном, тесно приникнув к стеклу, слушал Фису внимательный медный закат и бросал на белое зеркало печи теплые розовые отсветы.

Ник. Смирнов Погибшая весна

За деревней, за полями, на голубеющей лесной опушке раскинулось тихое цыганское кочевье.