Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 6

Встретив папу однажды на лестнице, он сказал, что не прочь распить кружку пива в его обществе. Гробст надул щеки и понюхал воздух — от Папуша пахло, как всегда, сырым мясом, и это ничего не объяснило толстяку. Он задумчиво посмотрел на Папуша, пошевелил губами и грузно спустился с лестницы, что-то обдумывая про себя.

За пивом у Папуша развязался язык. Он был бы красноречив, как Демосфен, если бы держал во рту камешек. К сожалению, камешка не было. Похоже было, что человек запутался окончательно и уже сам не знает, что мямлит его суконный язык. Гробст спокойно созерцал Папуша, это жалкое зрелище ничуть не растрогало его. Наконец Папуш произнес имя Греты.

У Гробста глаза стали колючими от жадности. Он пригнулся к уху Папуша и, взволнованно сопя, спросил, мгновенно схватив суть дела:

— Сколько?

Папуш подумал и показал два пальца. Гробст поджал губы и стал смотреть в другую сторону, равнодушно прихлебывая из кружки.

— Хе! Не свинину покупаете, любезнейший Папуш, не свинину.

Папуш, перекашивая рот и жалостно глядя на Гробста, нерешительно прибавил еще палец. Гробст, безмолвствуя, пожал плечами. Товар был не из таких, чтобы навязываться. Он заказал еще по кружке и благодушно омочил усы в пивной пене. Тогда Папуш, вспотевший, испуганный, почти жалкий, растопырил все пять пальцев в воздухе.

Гробст глядел на эти пухлые пальцы, потом шумно вздохнул, поднялся, опираясь на стол, вжав голову в плечи, похожий на огромную черепаху, потянулся и понюхал пальцы Папуша. Пальцы добросовестно пахли свежатинкой. Он сел и, вытирая платком лоб, сказал хрипло:

— Идет…

Приятели чокнулись. Вечером мамаша Гробст сама одела Грету, напялила на нее собственную шляпу с розами и потащила за собой. В воротах произошла бурная сцена. Грета упиралась, мамаша визжала, не переставая изумляться. Вот и жди благодарности от людей. Они-то ее поили, кормили, разорялись, дали ей приют, облагодетельствовали и вот!.. В ресторанчике к женщинам подсел Папуш. Он был одет в торжественную черную пару, припомажен и, кажется, завит.

Может быть, он даже надушился одеколоном. Не поднимая глаз, Грета жадно пила вино. На утро ее тошнило. Папа и мама Гробст были предупредительны и милы: мама сбегала за лимоном, а папа, наступая на мотающиеся завязки (он только что встал) кричал, что лучше бы коньяк.

Неделю спустя Грета наскочила на Маллори, и это была очень неловкая встреча, так как она шла под руку с Папушем и была пьяна. Маллори остолбенел, потом закатил своей ученице пощечину и запретил ей показываться к нему на глаза. Она не заплакала, только стиснула зубы. У ней хватило силы, чтобы и на этот раз скрыть от Маллори истинную причину зла.

Вернувшись домой, акробат бушевал. Он сам увлекался ею, как мальчишка, но честность профессионала останавливала его. Он-то знал, что профессия акробатки обязывает быть целомудренной. Всю ночь в бессильном гневе он скрипел зубами. На утро он позвал Грету к себе, запер двери, изругал ее, назвал распутницей, проституткой, кобылой и верблюдом, затопал на нее ногами, плюнул ей в лицо, когда она попыталась остановить поток этого площадного красноречия, и в конце концов объявил, что он получил приглашенье в большой провинциальный цирк и берет ее с собою. Грета не бросилась к нему на шею, не поблагодарила и не расплакалась. Она только сказала: «Хорошо, я согласна». Маллори заревел: «Тебя никто не спрашивает, чортова кукла!» Он не отпустил ее домой, чтобы взять вещи, откровенно заявив, что он не верит ей ни на грош, и что она только и ждет, чтобы сбежать в кабак и целоваться там с волосатыми мордами, на которые ему мерзко плюнуть. Грета пожала плечами и, играя на равнодушии, ответила: «Хорошо». Она была бы счастлива, если бы он истоптал ее ногами.

Был послан мальчишка к мамаше Гробст. Он принес проклятие и ничего больше. Вещи Греты мамаша оставила у себя, заявив при этом: «С паршивой собаки хоть шерсти клок». И Грета уехала с акробатом.

Маллори не умел нежничать. Но он дал отставку фрау Мици, несмотря на то, что она, по ее словам, была «смертельно влюблена». Он заботился о Грете с трогательностью, заставлявшей прозревать многое. Однажды Грета застала его в то время, как он рылся в ее шкапу, стоя на коленях. На утро он пошел с ней в магазин, заказал ей пальто, купил ботинки, зонтик, кофточку. Сумрачные глаза Греты просияли, она робко положила ему на рукав свою смуглую ручку и шепнула: «Спасибо». Акробат дернулся, как одержимый, и тут же, в магазине, разразился потоком брани. Она неряха, лентяйка, дура, ей доставляет удовольствие ходить в рваной юбчонке и дырявых чулках, чтобы компрометировать его, честного акробата. Иметь такую партнершу — срам. Он сыт по горло и так далее и так далее… Продавщицы, отворачиваясь, фыркали в кулак, покупатели весело оглядывали странную парочку. Грета убежала домой. Акробат вернулся час спустя, нагруженный свертками. Она запустила в него тарелкой и объявила, что уйдет, что чаша ее терпенья переполнилась. Маллори миролюбиво ответил: «Ты жаба». Но когда она заперлась в своей комнате, он чутко прислушивался всю ночь.