Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 8

Этим же вечером впрягли трактор в дубовую колымагу и отправили за локомобилем; второй фордзон шел сзади, в запас, на случай поломки.

Село Озево относится к Красноборскому району, и сообщение с районом — прямое, двенадцать километров. До революции Бор назывался пьяным и село это древнее. Русское население здесь появилось вскоре за покорением Казани. В 1662 году воевали село Пьяный Бор, и церковь в нем сожгли бунтовавшие по тому краю башкиры. А раньше, так что никто и не упомнит — когда, шло табуном в шорохе листьев, в чаще, среди бурелома жилистое племя. Дышал смешанный лес допотопной сыростью. Древнее счастье ныряло под мохнатыми ветвями: ломая полнокровный папоротник, оно рыскало дикой медвежьей тропой, оставляя на травяных покровах страшные человеческие следы. Большие переходы сушили дыхание. Лес струился сыростью, но воды не встречалось с утра, и неведомых, ищущих места для становища людей томила жажда. Закат набросил кровавые лохмотья на тяжело вздымающиеся плечи вожака; он первый напал на упавшую борть, в которой сохранилась дождевая лужа. Племя жадно пило пропахшую воском жидкость и после с помутившимися глазами выло, ругалось, ползая на четвереньках. Вожак держался дольше всех; качаясь, он ходил на кругах, как зверь, и наконец свалился, распластав по земле волосатые руки. Вода, смешавшаяся в колодце с медом, перебродила, и сыто от времени окрепло. Долго спали опьяневшие люди. На другой день, под высоко взобравшимся солнцем, они двинулись дальше, но, отойдя несколько метров от ночлега, остановились. Пошатнувшееся небо бросилось им под ноги синей глубиной; внизу плыли, гонимые широким речным ветром, отражения облаков, — это плыла Кама. И неизвестное племя раскинуло здесь поселок. С тех пор, — говорит легенда, — установилось название села — Пьяный Бор (по-татарски — Пеньджар).

Грузно осели, похоронив под собой кости мамонта и волосатого носорога, образованные мощными толщами постплиоценовых отложений террасы. Их плоские спины густо поросли хвойно-лиственной шерстью. Еще говорят, что по всей здешней округе растет пьяная земляника. Будто кружится от нее голова и клонит ко сну, но о том лучше знают влажные губы девушек из окрестных деревень.

У самого села был вскрыт богатейший могильник со многими бронзовыми украшениями «особого типа», и даже в научном мире разговоры пошли о «пьяноборской» культуре. Но тому делу тоже много лет минуло, а вот ярмарка съезжается каждый год испокон веку и по сю пору. Малявинской пестротой кружит она между разбросанным десятком дощатых ларьков и палаток.

— Не та уж, конечно, торговля, что раньше бывала, и веселье не то, больше по привычке собираются. Нарядишься, лошадь почистишь, а как пройдешься раз, смотришь: тот же стоит кооператив, что и по будням. А частные торговцы сонные, как мухи зимой, и нет в них интереса к своему делу. Неизвестно, зачем приехали, — жалуется, степенно расправляя усы, толстый гражданин в картузе.

Поддерживает его парикмахерского вида юноша:

— Совершенно справедливо заметили, Семен Сидорыч, просто я скажу, не нужна нам ярмарка, и определенные на этот счет директивы имеются.

— Значит, одно утешение, Антоша, — половиночку распечатать.

— Это действительно, папаша…

И говорящих уносят скучающие потоки нарядной толпы.

С рассвета у холодного берега Камы толпился, гудел озевский народ. В тридцати метрах от берега, за деревянной, рассыпанной лентой мостков, покоился накренивший весь дебаркадер паровой котел. Выжидательно фыркали фордзоны. Грузчики за выгрузку на берег просили семьдесят рублей, но ударники и активисты «Маяка» уже тащат канаты, цепи и, ловко зачалив, волокут тракторами чугунную махину. За десять минут сошел локомобиль по наложенному тесу, грузчики только диву давались.

Целый день тишиной полнилось опустевшее Озево. К вечеру стали возвращаться коммунары; они поругивали никудышную ярмарку и с пафосом, размахивая руками, говорили о посрамлении красноборских грузчиков.

— Семьдесят рублей, мать их за ногу, хотели сорвать, только не вышло у них дело…

— Ловко сошел!

— Горы да слабины дорогой маленько скрутили, пожалуй, до темного не прибудет…

Вернувшись домой, подвыпивший Степан Иванович мутно разводил руками и в благодушном умилении дивился на себя и на то, что колхоз образовался, и как это он стал полеводом в коммуне. Голос его тянулся сонно, становясь все более вялым, медлительным, беззвучно переходил в блаженно пьяненькую улыбку. Потом ткнулся Степан Иванович в чулане на голые нары и захрапел.

У Нюрки блестели глаза, она долго ворочалась на полатях и, вспоминая свои надолго, до нового торжества, ушедшие в сундук наряды, томилась по-ребячьи. А четырехлетний сынишка, подавленный великолепием первой в его жизни ярмарки, вздрагивал во сне, бредил:

— Черемисин придет, боюсь… Ой, ой! Боязно черемисина!..

Засветло не доспел локомобиль, всего четыре версты не осилил. Тракторы ушли домой. Так и затяжелела окруженная пустыми черными просторами, кинутая у дороги громадина.