Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 8

— Вы говорите, он очень искренен? — вдруг быстро переспросила она и внимательно взглянула мне прямо в глаза. — Я не думаю этого. Вы… — она на мгновение задержалась. — Напрасно вы думаете, что я его мало знаю, — она подчеркнула последние слова. — Я хочу спросить вас о некоторых вещах… вернее, попросить совета. Глупо думать, что личная жизнь принадлежит только себе. Вот я и решила… Зачем в конце концов прятаться от людей, которых ценишь? Тем более у вас больше знания жизни. Хотя, мне кажется, нужно жить гораздо проще, чем вы… Вы мне все скажете? Да?

— Да, да, конечно, — говорил я. — Все, все, что хотите. Хоть сейчас.

— Нет, нет, только не сейчас… Сейчас вы мне покажете то, что обещали.

В самом деле, тоннели шампанского… Взгляд на часы — четверть пятого: мы успеем посмотреть на процесс ремюажа.

Мы вышли из садика. Странное чувство заставило меня обернуться при выходе: мне захотелось взглянуть на обезьяну.

— Одну секунду, — сказал я. — Дайте вашу руку… Мне хочется, чтобы наш разговор остался навсегда в памяти. Я знаю, что воспоминания всегда связаны с мелочами.

Ее длинная сухая ручка сияла трепетным ласковым жаром. Мы подошли к фонтану. Вода радужно развевалась мельчайшей пылью. Обезьяна сидела на бутылке в бронзовых корчах. Ее острая мордочка гримасничала мертвым оскалом летучей потревоженной мыши.

— Вот, — сказал я, с трудом подыскивая слова, — я хотел бы, чтобы никакой случай не украл вас из моей жизни. Я хотел бы сказать вам, Светлана Алексеевна…

— Нет, нет, ради бога! — умоляюще проговорила она, и я почувствовал мучительную неловкость. — Не говорите мне сейчас ничего. Милый, не сердитесь, я вас очень прошу!

Пауза. Она смотрела на меня дружелюбно, тепло, готовая поддержать при всяком затруднении.

— Я не верю ни в какие случаи, — сказала она твердо. — И зачем создавать фетиши из вещей, хотя бы и для воспоминаний? Нас, женщин, напрасно обвиняют в этих грехах. У меня нет ни одной дорогой для меня вещи. Я не люблю антикваров, библиофилов. Они просто сумасшедшие. И я не хочу запоминать этой противной обезьяны. Пожалуйста не думайте ни о каких случаях. Пойдемте!

Мы вошли под своды шампанского производства. Серый гуттаперчевый мрак охватил нас сразу, в нем тускло свисала желтая усталость одиноких электрических лампочек. За стеклянными рамами полутемной конторки райским минеральным светом благоухал зеленый фарфоровый абажур. День, оставшийся сзади, светился на камнях двора горячим экраном кинематографа, с фильмом, снятым в Каире. В конторке, на острове желтого света, трудолюбиво клонился над книгами старик Доброштанов, очки его висели на кончике клюва. Он сидел, как старый пират у кормы с фонарем в обручах, над которым кружатся мертвые головы бабочек.

В боковом коридоре остро и свежо дули дождевые винные запахи. В тоннелях, уходивших в недра горы, на вершине которой грелся в лучах дом нашей коммуны, дозревало вино в мелких шампанских бочках. Верхний этаж подвала принимал в себя соки прессов, стекавшие сверху. Там, наверху, виноградные кисти прощались с ласковым солнцем и светом, их розовый сок навсегда опускался во тьму. Ниже вино расставалось с бочками, чтобы найти игристую жизнь. Туда, в сырую вечную ночь, после весеннего празднества купажа и разливки, тысячи темных тяжелых бутылок погружались мягким паденьем подъемной машины.

Белая шапочка девушки теплела во тьме. Мы миновали мрак коридора, узкая лестница столкнула нас вместе. Поворот ее головы, глаза, светящие в темноте ласковым блеском, с круглыми бликами бездонных зрачков казались тайной сообщницы, волненьем детской игры.

— Ну? — говорила она, оглядываясь, голосом шопота. — Ну?

— Прямо, прямо, — бормотало сознанье. — Не упадите!

Но голос другой, голос из первых проблесков жизни, — память материнской груди, взгляды сестры, сотни женских мгновений, шорох листьев какой-то весны, и Сашенька с быстрыми ножками в тугих махровых резинках, как первые слезы и жар, как стыд и первая тайна, — голос первых диких кочевий запевал песню вечного спутника…

— Ну? — обернулась она. На меня посмотрела девочка: она поднимала букетик лиловой весны с дубовых листьев, рассыпанных двадцать один год назад, щеки ее пунцовели, и белая полная полоска с резинкой хлестала, как ветка орешника. — Ну? — повторила она и погладила мою щеку. — Что с вами? Куда дальше итти? Здесь так темно и сыро…

— Прямо, прямо, — сказал я; в сознаньи моем проснулись подвалы шампанского.

Тусклый цементный покой безлюдно серел глухим коридором. Ненастные, желтые лампочки вращали висячие пятна огней. У выхода лестницы два учебных пюпитра бездельно блестели черным стеклом. Учеников, двух молодых ремюоров, не было. «Странно! — подумал я машинально. — Они обычно работают здесь в это время… Но где же стучит Везарко?» В глазах у меня расплывалась, как пахучий цветок, белая шапочка.

Железные двери тоннелей с кузнечными кулаками запоров были полуоткрыты. Вдоль стен коридора горы бутылок с меловыми значками дышали потным, заиндевевшим холодом.