Роза Марена

Рози разделась и пошла в душ, а когда она встала над маленькой раковиной в своей крошечной ванной, чтобы почистить зубы на ночь, она и думать забыла про Розу Марену, женщину на холме. Она забыла про Нормана, про Анну и Пэм, про концерт «Индиго герлс» в субботу вечером. Она думала про сегодняшний ужин с Биллом Стейнером и пыталась восстановить в памяти каждую реплику их разговора, каждую секунду их общения.

8

Рози лежала в постели и уже засыпала, слушая сквозь полусон, как снаружи, в парке, стрекочут сверчки.

Она вдруг поймала себя на том, что вспоминает – но без боли и горечи, словно откуда-то издалека, – тот злополучный восемьдесят пятый год и свою дочь Кэролайн. «Благодаря» Норману никакой Кэролайн не стало. И ему было на это плевать. Пусть даже он тогда и согласился с робким предложением Рози, что Кэролайн – очень красивое имя для девочки. Для него это был просто зародыш – головастик, который сдох раньше, чем успел превратиться в лягушку. И если этот головастик был женского пола, как утверждала его жена от какой-то своей женской придури, ну так и что с того? Восемьсот миллионов китайцев кладут на это с прибором, как он частенько любил говорить.

Восемьдесят пятый – кошмарный год. Просто ужасный. Прожитый словно в аду. Она потеряла

(Кэролайн)

ребенка. Нормана едва не погнали с работы (и едва не привлекли к уголовной ответственности, как поняла Рози, хотя он ничего об этом не говорил), она попала в больницу со сломанным ребром, которое едва не проткнуло ей легкое, и – в довершение ко всем радостям – ее изнасиловали рукояткой теннисной ракетки. Именно в этот год у нее с головой стало твориться что-то не то. Она была и осталась рассудочной и здравомыслящей женщиной, но временами на нее «находило» и она становилась настолько рассеянной, что даже не замечала, что просиживает в своем винни-пухском кресле не пять минут, как ей кажется, а почти полчаса или что иногда она по семь-восемь раз на дню принимает душ, пока Нормана нет дома. Она просто забывала о том, что уже была в душе.

Наверное, она забеременела в январе, потому что именно в январе ее начало подташнивать по утрам, а в феврале у нее не было месячных. А то дело, которое обернулось для Нормана строгим выговором с занесением в личное дело – от которого ему уже не «отмыться» до самой пенсии, – случилось в марте.

Как его звали? – вспоминала Рози, пребывая в том расслабленном состоянии между бодрствованием и сном, когда ты уже засыпаешь, но еще осознаешь, что не спишь. Как его звали, этого человека, с которого все началось?

Она никак не могла вспомнить его имя. Она помнила только, что он был чернокожим… мразь черножопая, как выражался Норман. А потом она все-таки вспомнила.

– Бендер, – прошептала она в темноту, наполненную тихим стрекотом сверчков. – Ричи Бендер. Вот как его звали.

Восемьдесят пятый. Год, прожитый словно в аду. Жизнь, прожитая словно в аду. Но теперь у нее новая жизнь. Эта жизнь. Эта комната. Эта постель. И стрекот сверчков за окном.

Рози закрыла глаза и начала засыпать.

9

Буквально в трех милях от теперешнего дома Рози Норман лежал у себя в кровати в гостиничном номере на девятом этаже. Он уже засыпал, мягко соскальзывая в темноту и прислушиваясь к монотонному гулу автомобилей на Лейкфронт-авеню. Зубы и челюсти до сих пор побаливали, но боль, заглушенная аспирином и виски, теперь стала слабой и несущественной.

Засыпая, он тоже думал про Ричи Бендера. Как будто, сами того не зная, Норман и Рози обменялись мимолетным телепатическим поцелуем.

– Ричи, – прошептал он в темноту и положил руку поверх закрытых глаз. – Ричи Бендер, дерьмо ты собачье. Мудила.