Рождение командира

— Товарищ сержант, — крикнул он, — бронебойные на исходе!

— Сколько осталось? — услышал и спросил лейтенант.

— Три штуки…

— Чередуй с осколочными!

И Палеев стал чередовать. Странное чувство наполнило его сердце. Снаряды кончались, танков в лощину прошло много, а горело из них только три. Значит, отбиваться будет нечем… Подходило что-то неизведанное, Палеев знал, что оно называется смертью, и все же чувствовал не страх, не ужас, а расширяющую сердце веселость. Это он, молоденький комсомолец, артиллерист, истребитель танков, стоит рядом со Снегуром и лейтенантом Лещенко у пушки; их мало, но они до сих пор выстаивают против железного, тяжелого, скрежещущего — того, что вот-вот ринется и раздавит и пушку, и их всех… И он не дрожит, не спасается сам, не вскакивает, чтобы убежать, а вместе со всеми выполняет боевую задачу.

И Палеев вдруг запел громко, так, как — рассказывали ему — пели на Курской дуге под Понырями обожженные Орлов и Семковский:

— «Врагу мы скажем: «Нашу Родину не тронь!»

…И тут случилось совсем удивительное. Снегур обернулся к Палееву, поправляя на голове пилотку, пошарил в кармане, извлек оттуда кисет и сказал:

— Теперь можно и перекурить. Хочешь?

— Почему перекурить? — Палеев широко раскрыл глаза.

— Драпают! — спокойно сказал Снегур. — Сколько у тебя чего осталось?

— Осколочных девять штук… — И тут Палеев вдруг понял, что происходившее сейчас напряжение всех чувств, страшное их обострение, чтобы все сделать точно, как надо, не прозевать, не опоздать, не дать преимущества врагу, — это соревнование на быстроту и смелость, ум, сообразительность, выдержку кончилось. Только сейчас прошумело над его головой железное веяние смерти и славы, и как же хочется не отдыха, не безопасности, а еще такого же!

— Товарищ лейтенант, — обратился Снегур, — если еще раз они на нас кинутся, нечем будет отбиваться.

— Надо бы ехать, — ответил Лещенко, — за передками дело.

— А это ничего не составляет, — сказал Снегур, — ребята давеча нашли передки и сбрую. Кони тоже есть.

Вернувшийся с автоматчиками Рублев уже докладывал:

— Тут водовозная бочка, самое подходящее…

Пока стреляли беглым огнем по уходящим к Несвижу танкам, у Рублева кони были подведены к бочке и запряжены. Подцепили пушку к передку повозки и, укрываясь за строениями, быстро выехали на дорогу к лесу. От стоящего вдали на склоне холма подбитого танка немцы открыли пулеметный огонь. Но Рублев схватил под уздцы лошадей и побежал вперед. Парнишка, увидев, перепугался, закричал и кинулся за конями. Кучеров сказал ему:

— Ты не беспокойся, мы коней у тебя не отымем. А так не беги, попадешь под пулю.

Когда выбрались из зоны обстрела и убедились, что немцы не собираются их преследовать, Лещенко послал Глазырина и Палеева с автоматами вперед для охранения и разведки пути, а Кучерову приказал с Юсуповым и еще тремя бойцами прикрывать отход. Так прошли около десяти километров, никого не встретив.

— Знаешь, Снегур, — сказал Лещенко, — я думаю, нашей дивизии дали другое направление. И полк наш повернули перед нами, далеко не доходя до Несвижа! Вот увидишь, так и окажется.

Когда дорога, по которой двигался Лещенко со своим расчетом и пушкой, вышла на шоссе, ведущее к городу Столбцы, была уже звездная, тихая ночь. Посланные вперед в разведку Глазырин и Палеев заметили впереди конную повозку. Они притаились у обочины и услышали тихий говор. Похоже, ехали два русских бойца по направлению на Столбцы.

— Куда едете? — спросил, внезапно подойдя, Глазырин.

— Э, батькови вашему сто чертив, як вас нанесло, шо мы и не чулы, — сказал спокойно густой хрипловатый голос.

Глазырин посветил фонариком: сухое, немолодое лицо с обкуренными черными усами на мгновение появилось перед ним, и другое — молодое, бритое.

— Больно спокойно ездишь, отец. Ну, как бы это не мы, а немцы были?

— А чего немцу ночью по дорогам ходить? — усмехнулся встречный. — Он ночью по хатам ночует. А хоть бы и немец, от нас бы не утек.

— Да-а? — с сомнением протянул Глазырин.

— А гляди! — Встречный внезапно выхватил шашку и со свистом рассек ею воздух над головой разведчика. — Удобная штука.

Все становилось на место.

— Из какой же вы части, отец? — с хитрецой спросил Глазырин.

Из названия части, о которой «говорить не полагается», оказалось, что все они «одного батька сыны», и дивизия их не какая иная, а именно девятая.

— Когда так, мы, выходит, с тобой с одной части, — сказал казак.

— Я же так и признал. Куда это вы запропали? Мы с немецкими танками бьемся, до черта их, однако, набили… — Глазырин чувствовал, что перехватывает лишнего, но не мог удержаться: уж очень хорошо было это ощущение так удивительно окончившегося боя! — Вас обороняли с фланга, а вас-то нет и нет!

— Нас к северу завернули; як его… город-то называется? — спросил усатый своего спутника.

— Столбцы.

— Ну вот, так воно и есть: Столбцы. А я отстал, починялся в дорози…

— Вот оно как! — протянули одновременно Глазырин и Палеев. — Ну ладно, значит, все в порядке.