Рождение командира

…Третья атака танков противника налетела с такой быстротой, которую позднее никто из бойцов не мог определить иначе, чем словами: «как вихрь». А Палеев говорил: «Как гром и молния!»

Внезапно среди предвечернего спокойствия, охватившего и поле, и дальнюю кромку леса, и людей, все услышали напротив в лощине урчание танков. На быстром ходу немецкие танки друг за другом вырывались из посадки и, не стреляя, проносились мимо завода по дальней дороге. Проскочило сразу два. Потом три. Еще два… Вдали у Несвижа на дороге появились бронетранспортеры. Что-то тормозящее волю, как ни противься, было в этом стремительном движении грозной управляемой силы тяжелых машин мимо насыпи, мимо восьми человек, стоявших у одной семидесятишестимиллиметровой пушки. Лейтенанта на миг обволокло оцепенение. «Что же это! Мы так и пропускаем их?» — мелькнуло у него. Вражеские машины мчались, не стреляя; уже три из них проскочили насыпь, где дорога, поднимаясь, пересекала шоссе, и за перекрестком стали спускаться в лощину, ту самую, о которой говорил Кучеров.

Лещенко поймал взгляд Снегура, устремленный влево, к лощине, очнулся и дал команду стрелять бронебойным. Он уже услышал звук открываемого орудийного замка, как вдруг — молниеносная догадка! — все понял:

— Отставить! Поворачивай пушку на сто восемьдесят градусов! Направление…

Снегур схватился за станину.

Лещенко подбежал сам к пушке и, чувствуя, что со Снегуром их объединяет совместное понимание маневра врага, стал поворачивать орудие на ожидаемую цель.

— Бронебойных давай, бронебойных! — крикнул он.

И Палеев быстро стал подавать бронебойные…

Кучеров вместе с Глазыриным доворачивал правую станину. Он выпрямился, вглядываясь в движение танков.

— А ты знаешь…

— Они хотят по той лощине, — перебил Лещенко, — где ты был с автоматчиками. Давай снова туда! Возьми с собой…

И не докончил. Танк, мчавшийся к перекрестку, выскочил на шоссе, на миг показался весь целиком за обгорелым танком, что был подбит утром, и ушел в лощину влево от завода. Тотчас же метрах в четырехстах впереди него из раструба лощины над травой показалась башня танка. Он помчался прямо на пушку. Выдвигаясь почти рядом, его догонял второй.

— По первому танку… Бронебойным! — крикнул Лещенко.

…Посланный первым танком снаряд разорвался, пробив крышу сарая. Снегур наклонился к прицелу, лицо его стало сосредоточенным, строгим.

Дальше все приняло невообразимо быстрый, тревожный темп. Лещенко слышал собственные команды: «Еще бронебойным! О-гонь!» — выстрелы своей пушки, возникавшие с короткими промежутками, частый стук осколков и пуль о щит, мельком ловил ощущение разорвавшегося близко вражеского снаряда, и то, что это, кажется, уже не первый, и что опять никого не задело. Он вдруг почувствовал, что бой он ведет с танками врага на равных, и то, что происходит сейчас, — это его особенная минута, когда, несмотря на численное превосходство противника, он может навязать ему свою волю. Все шло на большом душевном подъеме, когда человек поверил в себя.

От близких попаданий загорелась крыша сарая, с насыпи сыпалась земля. Почему около пушки нет Кучерова, Рублева, Атмашкина? Ах да, он же сам их послал к лощине. А Глазырин? Ар баев? Они залегли впереди ворот завода с противотанковыми гранатами.

Третьим выстрелом Снегур остановил танки. Атака их была верно рассчитана противником: гусеницы машин были скрыты до самого выхода их из лощины. Когда до пушки оставалось всего метров триста, Снегур попал в гусеницу первого танка. Круто повернувшись, он стал. Еще два снаряда, и Снегур зажег его.

Второй танк, обходя первый, как градом, посыпал крупнокалиберными пулями по огневой позиции. Палеев удивленно провел у себя по волосам: ему показалось, будто над его головой кто-то махнул железным лезвием, — и не нашел пилотки. Некогда было искать. Второй танк вспыхнул на ходу; с оглушительным взрывом у него отлетела башня, и оба они загородили собой выход из лощины. Третий был зажжен сразу с одного выстрела; пытаясь обойти два первых, он подставил Снегуру левый борт. На секунду-другую как будто наступило затишье. Лещенко и Снегур выпрямились, Палеев поднял свою пилотку. Она была прострелена в двух местах.

Палеев вдруг сообразил, что за это время горячей работы он не думал, что его могло убить, и, поднимая снаряд за снарядом, заряжая, нагибаясь и снова выпрямляясь, когда близко летели осколки, чувствовал, что вот и он держит себя в бою, как надо! И тут он, сам худенький, узкоплечий, в мокрой от пота гимнастерке, увидел бледное, испуганное лицо парнишки, приехавшего с лошадьми. Он не успел уйти и теперь, боязливо скорчившись и прижавшись к крутой стенке ровика, смотрел с выражением страха и любопытства, вздрагивал и мигал ресницами при каждом выстреле.

— Не бойся, — сказал Палеев, — оно — ничего! Не высовывайся только поверх земли, тогда не тронет… — И, услышав снова команду: «Бронебойным!», кинулся за снарядом.

На том месте, где у него были разложены снаряды, кругло и гладко лежали три «востроносые» — бронебойные… Подальше лежала «грудочка», как называл Палеев, осколочных.