Рождественский квест

Крутой посмотрел на солдата сверху вниз.

— В общем, так: иди, пока жив, и скажи капитану Харту, что я его найду. Если только он ещё посмеет на меня охотиться, то я его найду.

Сергей бросил на снег пистолет, и солдат с ужасом смотрел, как затвор самостоятельно клацнул и спусковой крючок мягко сдвинулся с места. Раздались два выстрела. Пистолет дёрнулся на снегу и подпрыгнул как рыба на льду, разве что дугой не выгнулся. Солдат перевёл взгляд с пистолета на Крутоярова. Тот стоял перед ним, вытянув руку. Его открытая ладонь сжалась в кулак, будто держа невидимую рукоять. Указательный палец согнулся. Вальтер ещё раз грохнул.

Немец заорал, вскочил и побежал прочь по снеговому коридору. Сергей подобрал пистолет, быстро пересёк улицу и скрылся между домами. На Конюшенной редкие прохожие шарахались от него как от чумного. Ещё бы! Сергей обратил внимание, что до сих пор продолжает бежать, сжимая в кулаке рукоять вальтера. Спрятав пистолет за пояс, запахнул телогрейку и продолжил путь. Вот и Пушкинскую улицу пересёк. Быстро оглянувшись, не увидев никого, перебежал на ту сторону.

Смеркалось. Тучи тяжелели. На разбитых фасадах чернели провалы окон. В одном до сих пор сиротливо стоял кактус, замёрзший, скрюченный. В другом мелькнула чья-то тень. В третьем блеснула вспышка, то ли спичкой чиркнули, то ли свеча горела.

Техники не чувствовалось никакой. Но, может, просто чувства притупились. Хотя ему продолжало казаться, что именно сейчас его силы утроились. Впрочем, он понимал, что это благодаря амфетамину. Вот ведь как вышло: при перенапряжении чувство механики обычно покидало его, но сейчас, когда напряжение, можно сказать, достигло апогея, амфетамин наоборот подстегнул этот дар, обострил его.

Сергей скользил взглядом по пустым окнам, казалось бы, совсем мёртвым, но в некоторых из них ещё теплились островки жизни. И как людям удавалось выживать в таких условиях? Ведь невозможно! Ни жратвы толком, ни тепла. И ведь выживали. Правда, не всё… Далеко не всё…

Стоп! Он остановился и огляделся. Где-то послышалась какая-то возня. Прислушался к ощущениям. Что-то громоздкое. Недалеко. Громыхает. Трещит шестерёнками. «Панцер»? Сергей «ощупал» громадину. Точно. Тот же самый танк, что едва не проводил его в последний путь несколько часов назад. Значит, охота на русского демона продолжается? Или же они всё так же хотят найти типографию? Станок этот типографский. Как там тот солдат его назвал? Цайтунг. Газета. Или и то и другое собираются сделать… И рыбку сесть и на кол сесть.

Ну уж нет. Надо взять поскорей рукопись и делать отсюда ноги. Крутояров решительно продвигался между домами, в просветах поглядывая на Конюшенную улицу. Её за снежными завалами не было видно. «Панцер» снова затерялся где-то среди царскосельских улиц, исчезло ощущение движущихся шестерёнок, и вращающихся валов. И всё же танк где-то рядом. Может, остановился просто? Но, скорее всего, просто вывалился за границы чувствительности.

Сергей прошёл ещё несколько домов и оказался чуть ли не напротив того самого здания, до которого так долго добирался. Рядом — парк. Что-то вроде сквера. И виселицы. На которых раскачивались окоченевшие трупы. Их Беляев мог каждый день наблюдать из окна своей квартиры. И писать свою последнюю книгу. Смотреть на смерть и писать о смерти. И о победе. И о поражениях. Навряд ли в таких условиях он написал бы романтического Ариэля. Ариэли в подобной обстановке не рождаются.

Заснеженные трупы висели на верёвках и показывали этому гнусному миру синие, отмороженные языки. Крутой старался на них не смотреть. Смертей он видел немало, но такое… повешенные женщины, старики… Трупам, конечно, уже всё равно, но смотреть на раскачивающихся женщин, одетых в одни только платья, было жутко, так и хотелось сказать, что им, наверно, очень холодно. Но им уже никогда не будет холодно. И жарко тоже. Он отвернулся и шагнул в сторону знакомого по фотографиям дома.

Ещё раз просканировал местность — техники не видать. Лишь где-то на границе ощущений волочился «Панцер». Но это далеко, километрах в трёх, наверно. И не понять, в какую сторону. Похоже, что фрицы его теперь, и правда, потеряли.

Осмотрелся — никого — и бодро пересёк улицу, остановился перед домом. Затёртая табличка гласила: «Конюшенная, 21». Добрался, наконец. Глянул на часы. Шесть вечера. Ну и дал же он жару. Такой пробег с препятствиями и небольшими привалами. Часов двенадцать марафона. И ведь не устал совсем. Ах, ну да, он же на амфетамине. Усталость потом своё возьмёт, не сейчас.