Ручьём серебряным к Байкалу

Назад ехали неторопливо, без ускорений. На дорогах уже было полно жизни, и мир снова обернулся своей обычной, обыденной стороной. В синем, прочищаемом ветром небе привычно блестело вечное и вечно обещающее радость солнце. Лев был строг и закрыт, не заговаривал с Еленой, хотя она наступала, капризничала, обзывалась даже. В его сердце по-прежнему было тихо и ясно. Украдкой посматривал в зеркало на Марию – она была очаровательно грустна и тиха, задумчиво, но с прищуркой так свойственной ей любознательности смотрела за окно – здесь такие невероятные, обалденные просторы: раскатываются во все стороны поля и огороды, порой крутыми волнами вздыбливается эта безмерная степь, а где-то у кромки – акварельная зеленцовая зыбь неведомых, почти сказочных лесов. «Любуется, – с отрадой подумал Лев. – Чувствует и понимает красоту», – зачем-то уточнил он.

– Мария! – вдруг громко позвал он.

– А? – вздрогнула она.

Он помолчал, казалось, вспоминая, что же хотел сказать.

– Как ты? Грустная, вижу, сидишь. Не заболела ли?

– Со мной и с мамой полный порядок. Покатали вы нас на славу. С ветерком. А то скучали бы мы с мамой. Кисли бы. На ёлке-то да среди людей. В ресторане зевали бы… среди веселия и… и… гх, распутства. Спасибочки, дядя Лёва.

– Пожалуйста, – театрально насупился Лев, едва сдерживая смех.

«Какая же она вредная! И актриса ещё та!»

Душа его, с отрадой чувствовал он, по-прежнему дышала легко, не сбивалась и даже сияла. Дорога выстилалась перед ним светлой прекрасной стрелой. Не ехалось – летелось, словно бы в желании быстрее стрелы настичь желанную цель. Радовался, но с горчинкой досады: он её спас; а дальше будь что будет. И чувство зрело, мало-помалу наполняясь яркими живыми красками: чему-то да быть ещё! Ей-богу! Если решился на прыжок и совершил его один раз, бывать и второму, – не так ли? Но второй, может статься, окажется длиннее и опаснее.

Что ж, чему быть, говорят, того не миновать.

41

Полина Николаевна уже с год была плоха: болели и до омертвения немели её жуткие варикозные ноги, ныло и затихало дряблое сердце. Ходила по больницам, согласилась было на операцию, да однажды сказала сыну:

– Я же врач, Лёвушка. Чего ложиться под нож: мне всё уже понятно и без того. Ещё поскриплю немножко и помру.

Сказала просто, легко, без придыха, без надрыва – «помру», точно бы схожу в магазин. И слово «понятно» выговорилось по-особенному: что вроде бы понятно ей нечто большее, чем её страшная болезнь, чем подкравшаяся смерть. Сын подумал, что она устала жить, что устала быть несчастливой, одинокой, отметённой им, сыном её, брошенной мужем, и что она обрекла сама себя на скорый и неминучий уход из такой жизни. Истаивала стремительно; вскрылись ещё болезни, но сыну и дочери о них она уже не сказала. День ото дня резче выпирали её косточки, кожа обвисала, комкалась, а глаза утягивало, заволакивало. Не роптала, не жаловалась, была молчалива и тиха, вернее, кротка. За какие-то часы до кончины, уже, подумалось Льву, из небытия, она успела шепнуть сыну, взглянув в его глаза хлябью своих:

– Я любила твоего отца всю жизнь. Пожалуйста, отбей ему телеграмму. Мне бы глянуть на него хотя бы разок.

– Мама, – сипло шепнул Лев, не узнавая в своём голосе нежности к своей матери, которую, как ему столько лет казалось, он не любил. И более ничего не смог выговорить – перехлестнуло в душе, сковало глотку.

А мать ещё успела примолвить:

– Вот, вот наша с ним судьба. Знай. – И она слабо, но настойчиво попотыкала истончённым полупрозрачным пальцем на раскрытую страницу Библии.

Сын вырвал взглядом: «Крепка, как смерть, любовь». И не в силах душевных оказалось для него прочитать дальше, влажной замутью смешалось и задрожало зрение.

Отправил телеграмму немедленно. Как в огне, ожидал ответа. Однако – никто, никто не отозвался, не приехал. Лев сдавленно ярился, намеревался мчаться к отцу: ему минутами хотелось отмщения, хотелось потребовать от отца чего-то, призвать его к чему-то, хотелось осыпать и отца и брата уничтожающими словами, нагрубить, надерзить им. Но поехать не довелось – мать умерла.

Она умерла в самой светлой комнате дома – в овальном зале, всегда избыточно и празднично освещённом естественным светом. Лев сюда сам – на руках – перенёс уже немощную мать свою из её хотя и обустроенной, великолепно оснащённой, но потёмочной комнаты, в которой только утром бывал естественный свет солнца и неба. Огромные окна зала – на три стороны света, и с утра и допоздна – свет солнца и неба для матери. Льву хотелось, чтобы мать в эти её последние дни на земле, в его доме пребывала хотя бы в крохотных искорках радости, в свете, а может быть, и в счастье. Конечно, поздно уже, чтобы радоваться ей, умирающей, но что ещё теперь остаётся сделать сыну для матери? Как ещё явить ему свою столько лет тлевшую, а теперь полыхнувшую в сердце сыновнюю любовь? Может быть, так – он преподнёс ей солнце и небо? Хотя – зачем, зачем высокие слова! – чувствовал и думал потрясённый Лев в те дни, когда умирала его мать.