Руда. Возвращение. Скрижали о Четырех

– Вы ищете то, что вам даром не нужно, – покачал головой маг. – Сочувствие. Чужую жалость и понимание. Бурные аплодисменты толпы. Зачем, задумайтесь? Вы ищете неприятности столь вдохновенно, что наш добрый Бог дает вам искомое. От щедрот Своей души. Вместо усталости мнимой вы получаете реальность и, как следствие, вполне законное сочувствие, без которого смогли бы обойтись.

Дубрава приближалась медленно, наползала, разрасталась кронами в стороне от дороги, и видно было, что это лес, могучий, древний, шумит здесь испокон веков, от сотворения мира. Прошепчет молитву, когда придет твой час, и забудет, и потянется дальше, к Свету, зашелестит, заигрывая со временем и ветром. И упокоится вместе с миром.

Странное знание родилось в Истерро: увидев лес, он ощутил себя старше и Сильнее, постарался отрешиться от скачки, от палящего солнца, и стал слушать, просто слушать дыхание мира, шорохи земли, топот копыт по пыльному тракту. Все завязывалось в какую-то неведомую музыку, будто играл виртуозный оркестр, где каждый солировал в многоголосье, но поддерживал общий мотив, не заглушал, но подчеркивал остальных, и симфония звучала, летела, била в самое сердце. Истерро улыбался, чувствуя каждым нервом, что жив, что слит воедино с миром, с небом, с ветром, с норовистой Имой, и усталость его таяла туманной дымкой, и он дивился собственной Силе самовнушения. Вся жизнь его была подобным самообманом; от этого озарения загорчила слюна, сделалось зябко и неуютно, захотелось упасть ничком на землю и разрыдаться. Но приступ отчаянной жалости к себе прошел, едва успев начаться: краткий урок Эрея не пропал втуне, и монах не стал искать ненужные проблемы.

Он задумчиво посмотрел на свои руки, сумевшие исцелить обреченную девушку, и родичей ее, и целое племя в неизведанных далях Юциня; он любовался ими, точно увидел впервые, будто стали они произведением искусства, достойным поклонения. Монах улыбнулся своим рукам и разжал сведенные на поводьях пальцы, твердо зная, что отныне Има никогда не сыграет с ним злой шутки и будет горда своим седоком. Он почувствовал к лошадке симпатию и уважение; сивая Има тотчас ответила тем же, сделав рысь ровнее и оглянувшись вполне дружелюбно. Истерро подмигнул ей и дубраве, точно старым знакомым.

– Мне вдруг подумалось, – сообщил он далекому горизонту, – что двадцать семь лет своей жизни я потратил впустую.

– Детство не в счет, – отмахнулся Эрей.

– Пусть так, – легко согласился монах. – Пусть двадцать, восемнадцать, пусть. Все равно я шел ложным путем, постигал ложные истины, а думал, что познаю ступени рая. В двадцать два назваться Гласом Рудознатца, глашатаем воли Его – не высшая ли ступень иных стремлений? Смешно и грустно. Теперь я понял: не для того меня слепил Господь, дал Силу не по рангу. На что я тратил эту Силу, Боже Всемогущий!

– Э, э! – вмешался Викард. – Эдак он отшельничать надумает. Мы обещали его испортить, но не до такой же степени. И не в эту сторону, вурдалак тебя заешь! Братко, сделай что-нибудь, а?

– Пускай, – хмыкнул маг. – Природа все равно возьмет свое. А по природе он – авантюрист и бабник.

– Эт точно! – поразмыслив, успокоился инь-чианин.

Дубрава поглотила их неожиданно. Еще недавно была у горизонта, манила желанной тенью; и вдруг накрыла, точно хищник в прыжке, и лошади зарысили в зеленых сумерках, шурша прошлогодней листвой под копытами.

Истерро продолжал хранить торжественно-печальный вид, однако от клятв и обетов воздерживался, должно быть искал подходящее место и ждал затмения. Как подсказывал богатый опыт Эрея, искоренить в себе привычку к излишнему драматизму, отказаться от пафоса и красивых поз светлым было непросто. Мишура церемоний заменила им истинную Силу, убывающую с приходом новых поколений. Они теряли мудрость, накопленные знания, забывали языки мира, но внешний лоск держали, будто знамя осажденной крепости. Это действительно было смешно и грустно, здесь Бабник не соврал, учуял; одного он не мог представить: насколько смешно и насколько грустно вырождение светлой породы смотрелось из опальной Аргоссы.

Доскакав до огромного дуба в четыре людских обхвата, маг скомандовал привал и позволил друзьям спешиться. Истерро прямо с кобылы упал в мягкую густую траву, пахнущую мятой и грибницей, совершенно не заботясь о светлой мантии, некогда парадной, шитой золотом, пачкая ее въедливым травяным соком. Казалось, он на миг провалился даже не в сон, в какое-то дремотное оцепенение, но когда очнулся, на полянке горел костерок, шло паром в котелке ароматное варево, а Эрей и Викард по очереди черпали оттуда ложкой.

– Двужильные вы, черти, – проворчал монах, подбираясь к костру. – Откуда столько энергии, вот скажите?

– Ты поешь лучше, Бабник, – Викард протянул ему ломоть черствого хлеба и деревянную ложку. – Братко – он же деспот и тиран, а дурными вопросами сыт не будешь. Вон, смотри, уже с цельконом возится, все, сейчас опять скакать.