Рудольф Нуреев. Жизнь

В 1920-х гг. де Валуа танцевала у Дягилева, который единственный оказал важнейшее влияние на ее жизнь; де Валуа прекрасно понимала, насколько опасны окостенение и бюрократизм в государственном учреждении, то есть именно те рамки, от которых бежал Рудольф. И хотя она вступила в труппу, где, по ее выражению, «влияние настоящего встречалось с прошлым», работая с самыми передовыми хореографами того времени, в том числе Баланчиным и Нижинской, она также поняла, что за всеми экспериментами «Русского балета Дягилева» стоят именно традиция и классический фон. Точно так же именно прочная база, которую она учредила в своей труппе через «правильность исполнения» и «действенность управления», высмеиваемые Кирстейном, позволили ей рисковать. «Если вы не смеете принять ничего нового, вы демонстрируете большую слабость. Надо уметь сказать: «Сейчас мы смешаем карты и посмотрим, что будет».

С конца 1950-х гг. де Валуа тосковала по тому, что она называла настоящим танцовщиком-виртуозом, и, когда она увидела Рудольфа, она заметила: «То, что нам нужно, не просто танцовщик-виртуоз, но и танцовщик со вкусом». Ее решение принять Рудольфа в труппу было, как пишет ее биограф, «боевой точкой зрения, политикой вдохновенного просчитанного риска, нацеленной на то, чтобы исправить положение». Потери неизбежны, возможно, кое-кто усомнится в ее лидерских качествах, но она хотела, чтобы труппа – не только танцоры, но и хореографы, и балетмейстеры – получили выгоду от наблюдения за редкой и чудесной подготовкой Рудольфа. Де Валуа отметала призывы «топнуть ногой» и не дать молодому захватчику и дальше подрывать наследие Ковент-Гардена; она была реалисткой и сознавала, что не существует окончательных версий классики XIX в.

«Изменения Нуреева на самом деле значили для меня очень мало… потому что я прекрасно помню, какие огромные изменения мы произвели за последние пятнадцать лет в таких балетах, как «Жизель», «Спящая красавица» и «Лебединое озеро», а никто ничего не заметил… Мы не знаем, насколько точна его версия по сравнению с теми, что он либо выучил, либо видел в Ленинграде. Я знаю только одно: по стилю, подходу и музыкальности они похожи на все, что я там видела… Совершенно очевидно, что с точки зрения фразировки и общего стиля он передает русскую традицию».

И все же, приняв Рудольфа в труппу, де Валуа руководствовалась не только головой, но и сердцем: она его откровенно обожала. «Они в самом деле смеялись вместе и общались на равных». Нинетт считала, что ирландцев и русских связывает особое родство, та же общность, какая объединяет Шона О’Фаолейна и Брайана Фрила в их преданности Чехову. Когда она сотрудничала с Йейтсом (который привез ее в Дублин, чтобы ставить его «Пьесы для танцоров»), она отождествляла себя с его любовью к тому, что она называла «движением мысли, прогрессом и «возбуждением» разума. Такое же качество она немедленно разглядела в Рудольфе, чей разум, как она часто повторяла, интересовал ее не меньше, чем его ноги. «Он бежал из России не просто потому, что хотел выбраться… Он хотел знать, что происходит в его мире в других частях света». Восхищение было взаимным. Рудольфа радовали ум и остроумие де Валуа, а также то, что она как будто инстинктивно понимала его. «По сути, он остается и, возможно, останется изгоем в нашем обществе. У него свое кредо. Он будет жить по нему и исполнять его в свое время и по-своему».

Однако неизменный солипсизм Рудольфа сеял вокруг жертвы. Одной из них стал Александр Иванович, который летом того года перенес обширный инфаркт, «несомненно вызванный внутренним напряжением предыдущих месяцев». Осознав, что он невольно усугубил болезнь своего учителя, Рудольф был безутешен. Кроме того, был Эрик, который, по словам Нади Нериной, уехал из Лондона сломленным духовно еще до конца сезона. «Руди деморализовал его до такой степени, что ему пришлось поехать в датскую частную лечебницу… До конца Эрик так и не выздоровел. Можно сказать, что спад этого превосходного танцовщика датируется началом его отношений с Нуреевым». Никогда не чувствовавший себя настолько гнетуще виноватым и одиноким, Рудольф, должно быть, признался во всем Ксении, которая в ответном письме старалась его утешить: «Я понимаю, что ты пишешь о меланхолии, но ты не должен допускать, чтобы грусть завладевала тобой. Ты должен учиться, и единственное спасение – в работе».