Рука в перчатке

Он осторожно, очень тихо закрыл за собой входную дверь и, оказавшись в темноте подъезда, поставил ногу на первую ступеньку до боли знакомой лестницы. В левой руке он держал ключи от квартиры двумя лестничными пролетами выше, а правой, прятавшейся в кармане пальто, сжимал рукоять револьвера. «Ну вот, докатился! – подумал он. – Надо же, как нелепо!» Он чувствовал, что если бы хоть что-то понимал в этой жизни, то никогда не поднялся бы по лестнице, не отпер бы дверь квартиры, не нажал бы на спусковой крючок револьвера.

Она, скорее всего, сидит, обложившись подушками, в синем кресле и читает. Он частенько заставал ее в такой позе.

Голова вдруг стала удивительно ясной, но мозг гудел, словно гигантский коммутатор, где одновременно вставили все штепселя в гнезда и теперь каждый провод вибрировал и гудел от чрезмерной нагрузки. Чудовищное хитросплетение причин, аргументов и доказательств: ты робкий и бесхребетный, ты бесполезный, глупый, порочный, жалкий, нелепый. Пожалуй, за всю свою жизнь он не смог бы выложить все это нагромождение бесконечных оправданий, фактов и воспоминаний, которые пронзали его существо, пока нога нащупывала третью ступеньку. Все это оглушало и отдавалось в голове…

Ты робкий и бесхребетный.

«Бесхребетный». Ты впервые увидел это слово, когда был мальчонкой в коротких штанишках и бесчисленные слова в книжках, которые ты читал, казались незнакомыми и пугающими. Многие из них с тех пор были забыты, еще больше – потеряли смысл, но это слово смогло избежать их печальной участи благодаря стихам, которые ты написал, ведь ты использовал его в первой строке каждой строфы. Опасаясь добродушной критики родителей, ты показал стихи только миссис Дэвис, учительнице воскресной школы.

– Бесхребетный, – сказала она, – не совсем подходящее слово. Оно обезличивает героя.

Все произошло до того, как она в тот день пригласила тебя к себе домой, но она уже смеялась над тобой. Ты почувствовал себя смертельно униженным и порвал стихи.

Здесь свою роль сыграла робость, и ты, не осознавая этого, ненавидел себя за нее. Самой вопиющей демонстрацией робости в те детские годы в Огайо стал один случай, когда в летний день ты, играя с мальчишками на парковке за Элм-стрит, попытался добежать до второй базы. И зачем ты рискнул и попробовал? Ведь задача явно была тебе не по плечу. Ты всегда это знал и всегда садился в лужу.

Именно в этот период безотчетная и угнетающая робость поселилась в твоем доме, маленьком домике на Купер-стрит. Быть может, ее источником, сама того не подозревая, была твоя сестра Джейн, так как отец с матерью с первого до последнего дня оставались смутными и невнятными фигурами, они словно парили вокруг тебя, а остальные братья и сестры рассматривались исключительно как досадная помеха. Ларри было всего лишь пять, а Маргарет с Роуз недавно родились или, по крайней мере, только вышли из грудного возраста.

В отношениях с отцом тоже присутствовала робость, но, как ты теперь понимаешь, с оттенком презрения. Впервые твоя мечта воплотилась в жизнь, когда пошатнулся бизнес, а вместе с ним и здоровье отца, и ты с некоторым удивлением и удовольствием обнаружил, что тебя стали всерьез считать членом семьи.

– Билл, решение за тобой, – заявил отец, когда мамины слезы высохли и младших детей выставили из комнаты. – Док чокнутый. Я через месяц буду в порядке. Тебе девятнадцать. Ты достаточно взрослый, чтобы управлять двумя настоящими аптеками, не говоря уже о захудалом ларьке. Надель сможет отпускать лекарства по рецептам, а если учесть все те полуденные часы и субботние дни, которые ты там проводил…