Руки Орлака

– Я ни на чем не настаиваю. Но дело в том, что не далее как этим утром мадам де Праз выразила желание, чтобы я убедил вас побороть ваше предубеждение. Разумеется, я отказался, так как, напротив, считаю, что вам ни в коем случае не следует насиловать вашу натуру.

– Мою натуру? Признаться, она у меня какая-то нелепая, уж поверьте! Разумом я понимаю, что та змея, наверное, сдохла, но мои нервы настолько расшатаны, что… Она ведь мертва, как вы полагаете, – эта гадюка из Люверси?

– Скорее всего. Я даже уверен в этом.

– Уверены?

– Ну да, на все сто процентов – как если бы сам, собственным глазами, видел ее мертвой.

– Вы меня интригуете.

– Даже не знаю, как и объяснить вам… Возможно, это просто интуиция…

– А не хотите помочь мне излечиться? Ну, сделать так, чтобы я разделила вашу уверенность?

– Форсировать данный процесс не имеет смысла. Нервные заболевания – у вас ведь все переживания именно на нервной почве, не так ли? – как правило, излечиваются не быстро, и ускорять ваше исцеление мне бы не хотелось: оно и так происходит – пусть медленно, но верно. Потому-то я никогда и не стану торопить вас с возвращением в Люверси: забудьте о нем на какое-то время и не тревожьтесь.

– Я вас совсем не понимаю… Вы же сами только что предлагали!..

– Да, но по здравом размышлении я все же решил, что лучше вам туда пока не ездить. Некоторые склонности, привычки, фобии нужно атаковать не с фронта, а с тыла, делая вид, будто не замечаешь их.

– Короче говоря, – пробормотала Жильберта с некоторым удивлением, – теперь вы уже отговариваете меня от посещения Люверси, верно? Неожиданный поворот!

Впоследствии мадемуазель Лаваль довелось припомнить – и при весьма драматичных обстоятельствах! – сколь странное впечатление произвел на нее тогда этот разговор, но в ту минуту она и сама не могла объяснить себе, что именно чувствует, настолько смутной, неопределенной была промелькнувшая мысль. Позднее Жильберта вынуждена была признаться себе: Жан Марей показался ей каким-то загадочным и непонятным. Беседа прервалась, и до Арменонвиля влюбленные не обмолвились ни словом. За столиком на террасе мадемуазель Лаваль уже не осмелилась – удачнее и не скажешь! – вернуться к прежней теме, поскольку не хотела видеть тот огонек необъяснимого беспокойства, который вспыхивал в глазах Жана Марея, едва речь заходила о Люверси.

В Арменонвиле – живописном местечке вблизи Парижа, – как обычно, было многолюдно. Густая зелень, красивые цветники, чистое озеро неизменно привлекали туда массу людей. В мягкой свежести чудесного утра все там дышало богатством, элегантностью и роскошью. В Арменонвиле все дарило усладу: красота женщин, восхитительные наряды, бонтон[117] высшего света, очарование весны, ласковое солнце, пробивающееся сквозь густую листву деревьев, запахи леса и изысканные ароматы духов. К гулу разговоров примешивалось хлопанье крыльев и легкомысленное щебетание птиц. Где-то неподалеку ржали лошади да с глухим урчанием порой проезжали автомобили.

Светящиеся счастьем, Жан Марей и Жильберта с наслаждением потягивали из высоких хрустальных бокалов охлажденный оранжад[118]. Эффектные соломинки насквозь протыкали хрупкие ледяные пластинки. Звучала приятная музыка, и молодые люди пребывали в блаженном состоянии безграничного упоения друг другом. Будущее казалось им лучезарным и радужным, и любовь порождала в них взаимное влечение, которое они сдерживали с огромным трудом.

Внезапно Жильберта побледнела, привстала с места и, когда Жан Марей обернулся, чтобы проследить за ее взглядом, воскликнула:

– Ну надо же! До чего же дурацкий вид!

Довольно далеко от них какая-то женщина, высокая и красивая – правда, красота эта была весьма специфичная, – обходила столики, держа в руке глубокую чашу, в которую посетители бросали монеты.

Когда-то другую даму, в Париже чрезвычайно известную, называли «Золотой Каской»[119]. Эту точно прозвали бы «Черной Каской». То была кокотка, обаятельная, с бесстыдным взглядом, бойкая и дерзкая. Ее черные, цвета воронова крыла, волосы, завитые и напомаженные, непоколебимо поддерживаемые гребнями с поддельными драгоценными камнями, совершенно одинаковыми завитками лежали на смуглых щеках; красное с черным, театрального вида облегающее платье подчеркивало эффектность восхитительных форм. Даже с такого расстояния в профиле ее лица виделись строгость и изящество. Высокие шнурованные ботинки облегали стройные, красивые ноги. По пятам за ней следовал очаровательный, шоколадного цвета пудель с зеленым бантом на голове. Но не это выглядело необычным, не это вынуждало джентльменов перешептываться, а дам с визгом вскакивать с мест: шею и руки женщины, словно живые ожерелья и браслеты, обвивали мелкие, скользкие, изворотливые змейки.

– Глазам своим не верю! – прошептала Жильберта. – Давайте уйдем отсюда, Жан! Уйдем сию же минуту, я вас умоляю!