Руки Орлака

Впрочем, чего у Обри было не отнять, так это неослабевающей бдительности. Столкнувшись с совершенно непонятным феноменом, он остерегался человека, за которым ему было поручено наблюдать и который столь сильно отличался от других людей. Обширными познаниями Обри не обладал и вовсе не был убежден в том, что подобные случаи относятся, как утверждал Лионель, к компетенции науки, медицины или психиатрии. Значение последнего слова бывший дворецкий едва ли понял. Во всем этом ему виделось нечто чудесное. И Обри уже воображал, будто по воле самой Судьбы он вдруг оказался в какой-то волшебной сказке, где его роль столь же непостижима, сколь и сложна. Даже если бы ему пришлось идти по следу единорога, кентавра или, как мы уже говорили, селенита, он удивлялся бы не больше, чем теперь. Но давайте поставим себя на его место и зададимся вопросом: что ощущали бы мы – просвещенные и образованные – в том случае, если бы нам пришлось ночью, в полной неизвестности, следить за человеком, который самим собой не является? Тут действительно есть от чего содрогнуться, когда подумаешь, что это вовсе не одна из историй «Тысячи и одной ночи», но некие жуткие и реальные чары, изучению которых посвящены десятки серьезнейших работ и трактатов!

Между тем Жан Марей и его спутница вошли в низенький домик, дверь которого тут же за ними захлопнулась.

Обри недоуменно осмотрел фасад: обычный винный погребок; на окнах, справа и слева от двери, – деревянные ставни; над входом – вывеска, на которой крупными желтыми буквами выведено: «Бар Котерии»[121].

Бывший дворецкий призадумался: «Войти или нет, вот так – запросто, в совершенно неизвестный мне ночной кабачок?» В том, что это действительно ночной кабачок, он даже не сомневался – это подтверждал и пробивающийся через щели в ставнях свет, и доносящийся изнутри в столь поздний час глухой гул голосов.

Озадаченный, Обри какое-то время прислушивался к этому неясному шуму, но по тем звукам, которые он уловил, невозможно было судить о том, что за публика собирается в этом заведении: в доносившихся до него голосах звучали то спокойные, то угрожающие нотки.

Внезапно дверь отворилась и вышли трое граждан, вполне твердо стоящие на ногах, абсолютно миролюбиво настроенные; каждый, как и сам Обри, – в слегка поношенном костюме-двойке, свитере и спортивной кепке. В тот же миг в «Бар Котерии» вбежали мужчина и женщина, оба весьма прилично одетые, и Обри, пересилив сомнения, устремился за ними.

Пройдя через совершенно пустой в этот ночной час первый зал, устроенный по типу обычного парижского бара и занятый цинковой стойкой в форме подковы, оставлявшей лишь узкую полоску свободного места вокруг, все трое очутились во втором зале, являвшем собой более оживленное, хотя и банальное зрелище.

Обри сразу же успокоился: это был даже не кабачок, а обычное для публики со средним достатком кафе без каких-либо претензий и изысков. Потертые мраморные столики, зеркала в металлических рамах, дешевые репродукции на стенах, расстроенное пианино в углу, клубы табачного дыма и многочисленное собрание кутил, принадлежащих к самым низшим слоям того особого общества, которое собирается в окрестностях Порт-Майо и в которое входят любители велоспорта.

«Котерия» была местом дневных и ночных встреч для всех тех, кто зарабатывает на жизнь велогонками.

Из магазинов велотоваров, с велодромов и трасс сюда стекался всякий сброд: мелкие служащие, подмастерья и начинающие велогонщики, к которым примешивались более темные личности, пренебрегавшие «Буффало» или «Парк-де-Пренс»[122] и приходившие сюда на правах продолжателей традиции – давно уже, к слову, неподдерживаемой – велогонок у расположенных совсем рядом городских укреплений.

Появление Обри прошло незамеченным – во многом благодаря вышеупомянутым мужчине и женщине, вошедшим в зал прямо перед ним. К тому же все внимание публики занимали явившиеся в бар чуть ранее Жан Марей и его спутница, которая в этот миг гладила шоколадного цвета пуделя с зеленым бантом на голове. Собачка млела от удовольствия и периодически обнюхивала потертый рыжий саквояж, стоявший под банкеткой.

– Славный песик, славный!.. Ну хватит, Бенко, хватит, полежи ты уже спокойно!

– Змей, Ява! – раздались крики. – Давай змей!

Женщина, казалось, не спешила удовлетворять желания шумной компании. Нахмурившись, она пробормотала что-то нечленораздельное – Марей в ответ лишь наградил ее насмешливым взглядом.

Обри устроился за столиком неподалеку, рядом с тремя парнями, находившимися уже в изрядном подпитии и вскоре потребовавшими у гарсона «добавки», чему шпион втайне обрадовался: развязать языки таким собутыльникам не составило бы труда, а ему нужна была информация.

Когда шум немного стих, Обри прислушался к разговору Явы и Жана Марея.

– Давай уже, показывай змей, раз тебя просят! – пробурчал последний.

Женщина сидела надувшись. Окинув кавалера страстным и в то же время свирепым взглядом, полным любви и ярости, она процедила сквозь зубы: