Руки Орлака

– Зачем отказывать себе в удовольствии посмотреть ее снова? – продолжал Марей, уходя от прямого ответа. – Мне нравится это произведение своей строгостью, холодным, почти научным реализмом. Конечно, Линдау изображает раздвоение личности так, как его представляли себе психиатры прошлого. В настоящее время в медицине принято считать это явление симуляцией, к которой нередко прибегают неврастеники. Почти доказано, что переменное сознание близко к симуляции, и это лишает раздвоение личности той значительности, которую придавал ему драматург. Переменное сознание в том виде, как он его показал, – одно из самых ужасных бедствий из тех, какие только могут постигнуть человека. Я до сих пор помню сильнейшее впечатление, которое на меня когда-то произвела эта драма. Я был еще юношей и несколько дней не мог освободиться от навязчивой идеи. Мне даже вспоминать об этом тяжело. Обсуждая эту тему, я и сейчас делаю над собой усилие, хотя стыжусь такой реакции и никогда никому в ней не сознавался.

Лионель украдкой переглянулся с графиней.

– В общем, – резюмировала мадам де Праз, – вы не верите в то, что личность способна раздвоиться?

– В житейском смысле – нет, и так, как это понимали психиатры прошлого, – тоже нет. Они заняли слишком категоричную позицию – в частности, не признавали симуляции, хотя она лежит в основе многих психозов. Видимо, тогдашним врачам не хватало наблюдательности и внимания к пациентам.

– Стало быть, вы отрицаете то, что человек способен существовать в двух ипостасях: допустим, днем он – прокурор, а ночью – предводитель воров? Ведь именно так жил Галлерс.

– Он жил так только на сцене, – уточнил Жан Марей.

– Пусть, – признал Лионель, – но банкир Уильямс был реальным человеком, который, как писали в газетах, вел два различных образа жизни.

– Не следует путать: у него была амнезия, и только.

– Ну а как же быть с примерами, приведенными, допустим, в трудах Тэна, Рибо и других психиатров?

– Я читал их статьи. Их наблюдения не строго научные, многие выводы поспешны и притянуты за уши.

– И все же, и все же… – пробурчал Лионель. – Лично я, мой дорогой друг, имел дело с одним субъектом, который до того походил на прокурора Галлерса, что можно было подумать, будто эта пьеса внушила моему знакомому бессознательное желание раздвоиться.

– Меня бы это ничуть не удивило, – ответил Марей. – Судя по тому ошеломительному эффекту, который сочинение Линдау произвело на меня в пору впечатлительной юности, я допускаю, что некоторых людей с лабильной психикой оно могло довести до полубезумия. Но повторяю: современные психиатры не подтверждают таких фактов.

– Человек, на которого я намекаю, – продолжал Лионель, – ведет себя точь-в-точь как прокурор Галлерс, что не мешает ему проповедовать ваши новомодные теории, хотя собственным примером он демонстрирует их несостоятельность.

Жан Марей расхохотался.

– Судя по вашей реакции, вы не слишком уверены в своей правоте, – заметил граф. – Жаль, что я не могу назвать вам имя этого субъекта.

– Да и не нужно: подобные вопросы давно перестали меня интересовать, – отмахнулся Марей, но его лицо опровергало эти слова: он нахмурился и заиграл желваками, напряженно пытаясь что-то припомнить.

И все же следует признать: драма в четырех актах, разыгрывавшаяся перед его глазами, не вызвала у него ничего, кроме обычного интереса. Мадам де Праз и Жильберта сидели впереди, но Лионель – рядом с Мареем, подстерегая каждый жест, каждое мимическое выражение соседа. Впрочем, граф заметил лишь то, что Марей удваивал внимание всякий раз, когда Жемье, игравший роль Галлерса, изображал муки прокурора, терзаемого смутным страхом перед некой зловещей тайной, которая, как он чувствовал, его окружала.

Таким образом, Марей выдержал экзамен, устроенный ему мадам де Праз и ее сыном, но вот Жильберта, для которой ужасные перевоплощения чиновника-бандита стали настоящим откровением, испытала глубочайшее душевное потрясение. Для мадемуазель Лаваль то было своего рода посвящение в эти печальные и жуткие явления, пробудившие в ней, натуре крайне впечатлительной, бурное негодование.

– Ужасно! Как это ужасно! – твердила она, и ее возгласы отчаяния звучали в ушах тетки и кузена сладкой музыкой.

«Держись, Марей, – думал Лионель, – ты в шаге от пропасти!»

Видя, что вечер не приносит ожидаемого результата, граф де Праз в последнем антракте незаметно выскользнул из ложи, намереваясь вернуться лишь к финальным репликам, когда Галлерс, исцеленный скорее драматургом, чем психиатрами, навсегда расстается со своей второй личностью.

* * *

Выйдя из «Одеона», Лионель проследовал в располагавшийся буквально в нескольких десятках метров от театра дом номер сорок семь на улице Турнон – передать коварные инструкции мадам де Праз бывшему дворецкому.

Первым делом хитрый Обри доложил графу о результатах своей слежки – увы, бесплодной – за красавицей Явой.