Руки Орлака

Так и текли дни за днями, пока наконец вчера мой шеф с таинственным видом не предложил мне заскочить после работы к нему домой и не провел в весьма впечатляющий кабинет, где он хранил как самые обычные, так и крайне причудливые «орудия преступления». И там, среди револьверов, кинжалов, ножей, кастетов, шприцев, флаконов, веревок, литровых бутылок, камней, полотенец и всего того, что только можно себе представить, он показал мне радиоприемник уже несколько устаревшей модели.

– Я купил его за несколько франков у мадам Лабрель, – произнес он. – Якобы в память о моем лицейском товарище. Но он тут, в этом небольшом музее, очень даже на месте… На днях мне посчастливилось повстречать Теодора Оверле, и я спросил у него с улыбкой: «Вы, случайно, не знали некоего Шельца – он еще работал в агентстве „Бриссо“?» И тогда – а ему известно, кто я такой, – он смутился, смертельно побледнел, и мне даже показалось на миг, что я прочел у него на лбу: «Отцеубийца». Но он быстро взял себя в руки, наградил меня ответной улыбкой и сказал: «Ну да, мы были знакомы, но совсем немного… Жаль его, беднягу». И мы сменили тему разговора, так как ничего другого я сделать не мог.

– А ничего другого тут и не сделаешь, – сказал я вполголоса.

Еще какое-то время я стоял там и словно завороженный глазел на этот миролюбивый радиоприемник, соседствовавший со зловещего вида охотничьим ружьем и устрашающим топором мясника, – радиоприемник, который, однако, так же, как и они, а быть может, даже и более гнусно, убил человека.

1934

Мертвец из Отёя

Машина остановилась, и мы с Жеромом вышли. Была половина двенадцатого утра. Комиссар жандармерии ждал нас у решетки ухоженного сада, окружавшего большой дом, построенный в деревенском нормандском стиле.

– Банальное самоубийство, – сказал комиссар. – Однако же, как и полагается, мы тут ни к чему не прикасались.

Мы находились в самом тихом квартале Отёя. Жером обвел взглядом спокойную улицу, приятный на вид дом и прошел в сад. Последовав за ним, комиссар жандармерии на ходу ввел его в курс дела:

– Речь идет о некоем господне Андре Леэршелье. Сорок лет, рантье, был женат, проживал здесь лет десять. Детей не имел. О его смерти по телефону нам сообщила мадам Леэршелье. Доктор все еще здесь.

Подавленный камердинер открыл нам дверь вестибюля.

– Поднимемся наверх, – продолжал комиссар. – Это на втором этаже.

Ковры приглушали наши шаги. Мы бесшумно вошли в погруженную в тишину комнату покойного. Там находились доктор, служанка и госпожа Леэршелье, которую мы сразу же узнали. Стоявшая в полной прострации на коленях у кровати, она подняла голову и явила нам свое заплаканное лицо. То была миниатюрная блондинка с острыми чертами лица.

Покойный лежал в постели – кровать располагалась посреди комнаты. Грудь чуть приподнята подушками, в виске – небольшое отверстие, правая рука все еще держит револьвер, из которого Леэршелье застрелился. Эта рука покоилась на конверте из белой бумаги, запечатанном красным воском. Раскрытое письмо валялось рядом. Доктор сказал моему шефу:

– Он умер мгновенно. Я ничего не трогал – лишь констатировал смерть.

– Как это произошло, мадам? – мягким голосом спросил Жером.

Госпожа Леэршелье рассказала примерно следующее (я опускаю повторы и все то лишнее, что всегда удлиняет подобного рода изложение, даже когда оно сделано, как было в этом случае, безусловно, чрезвычайно умной и старающейся быть лаконичной особой):

– Последние два дня, страдая гриппом, мой муж не покидал постели. Этим утром, около десяти часов, я, как обычно, спустилась в подвал, где занимались своими делами наши трое слуг. Пока я хлопотала там по хозяйству, почтальон принес со второй утренней почтой одно-единственное письмо, запечатанное красным и адресованное моему мужу. Я взяла это письмо из рук камердинера и сама отнесла моему дорогому больному, ни малейшим образом не интересуясь его содержанием, – лишь машинально взглянула на красную восковую печать. Стоявшие на этой печати инициалы «Р. Л.» не пробудили во мне ни каких-либо воспоминаний, ни любопытства.

С мужем я оставалась лишь несколько секунд – здесь, в этой самой спальне. Мне нужно было кое-что написать, и я удалилась к себе, то есть в соседнюю комнату. Едва я устроилась за столом, как услышала выстрел. Я прибежала и обнаружила то, что вы и сами сейчас можете наблюдать. Меня охватили невыразимые страх и ужас. Я сразу же поняла, что муж мертв. Я позвонила слугам, позвала…

– Госпожа жутко кричала, – со вздохом произнесла горничная. – Кухарка, камердинер и я мигом взлетели по лестнице. Господин уже не дышал, сердце не билось.

– И никто ни к чему тут не прикасался? – спросил Жером.

– Никто и ни к чему, – ответила госпожа Леэршелье в горячке своего потрясения. – Разве что к письму. Не удержавшись, я все же с ним ознакомилась, ведь очевидно, что муж вытащил револьвер из ящика ночного столика и застрелился именно после того, как прочел это письмо. Вы даже представить себе не можете, как оно меня удивило!..