Руки женщин моей семьи были не для письма

Печально, но мы никогда не были сплоченными и дружными: разве что совсем маленькими, когда не сгибались еще под грузом ответственности и социальных стереотипов, крепко обнимались на семейных фотографиях. Периодически в инстаграме я вижу их красивые фотографии с собаками, детьми, мужьями, в них не слышны звуки семейных ссор и пощечин, не раскрыты измены, не чуется злость — всё это надежно спрятано от посторонних глаз. Если что-то и происходит, к примеру измена мужа или насилие, — это быстро оказывается скомканным и брошенным в корзину для грязного белья. Отстиранным, отутюженным и надетым обратно в лучшем виде. Пару дней дом кипит от обсуждения, но всякий раз оно заканчивается одинаково: разводиться нельзя, а мужчине свойственно допускать ошибки. Женщины постарше заверяют, что так было всегда — мужскую природу не изменить, а оставаться разведенкой с детьми стоит только в самом крайнем случае.

Сестры тоже подсматривают в глазок социальных сетей за моей грешной жизнью, осуждают мои решения, сплетничают; чем дольше я остаюсь незамужней женщиной без детей, тем больше могу не сомневаться, что не перестану быть объектом всеобщего обсуждения и осуждения. Словно какие-то слоги из емкого слова ka-dın[41], ga-dın[42], жен-щи-на выпадут, если на пальце не появится обручального кольца, а матка никогда не вместит в себя младенца. Я знаю, что перестала быть для них полноценной женщиной, все лукаво отводят взгляд и иронично спрашивают о работе во время семейных ужинов, словно я плохо ответила у доски или не выучила главный школьный урок.

Что значит быть женщиной в нашей семье? Перестаю ли я быть ею, если отказываюсь от роли матери и жены, перестаю ли я быть частью культуры, истории, диаспоры, если части моего тела помнят свое происхождение? Неужели, чтобы происходить, обязательно нужно длить линию рода?

Живот женщин, которых я знала, мог не только объединять их, но и разъединять. Первым объединяющим событием была, конечно, менструация. Правда, о ней в доме тоже никогда и никто не говорил, это считалось табуированной темой. Поэтому, когда в двенадцать лет я обнаружила странную жидкость темно-коричневого цвета с примесью бордового на трусах, я решила, что умираю. Я подложила туалетную бумагу и проходила так еще полчаса, надеясь, что это пройдет, но через полчаса ничего не прошло. Тогда я решила, что это рак, ведь это было единственное заболевание, о существовании которого я точно знала; я подошла к маме и дрожащими губами объявила ей, что я умираю. Поняв, что случилось, мать молча протянула мне прокладку и вышла. Единственное, что она сказала мне по этому поводу — ни в коем случае не использовать тампоны, потому что их используют только замужние женщины. В какой-то момент я узнала, что менструация была у всех женщин вокруг меня: она была у двоюродных сестер, теть, родственниц, подруг — но никто о ней не говорил. Будто это было наше общее преступление, признаться в котором непременно означало быть наказанной и осужденной. Периодически женщины давали советы: что лучше пить, чтобы уменьшить боль, какие прокладки использовать, чтобы не испортить матрас. Но больше всего я узнавала из большой розовой энциклопедии «Всё для девочек»: в ней была целая глава, посвященная взрослению девочки, правда, написана она была витиевато и не всегда прозрачно, понятно было одно — менструация делала возможным материнство.

У меня она всякий раз проходила очень болезненно: низ живота сводило, ярко-красная кровь, казалось, не останавливалась ни на секунду, вместе с кровью тело всякий раз прощалось не только с упущенным ребенком, но и с беззаботным легким телом, не обязанным длить себя, чтобы избежать смерти. Мать строго следила за тем, чтобы в доме на виду не было ничего, что указывало бы на критические дни, чтобы отец ненароком не увидел в туалете прокладки или другие атрибуты взрослеющих тел своих дочерей.