Руки женщин моей семьи были не для письма

После очередного приступа тело расслаблялось, оно было похоже на спущенный надувной матрас, у меня не было сил даже перевернуться с одного бока на другой, я лежала на спине, как вытащенная из воды утопленница, и радовалась способности дышать. Воздух спокойно скользил по горлу и растекался по легким. Я думала о том, как это здорово — иметь горло, гортань, связки, способные говорить слова: свободно и легко. Слова менялись местами, притягивали и отталкивали друг друга, выдавали не только факт моего существования, но и служили резервуаром нежности, горя, радости, передавали тайное знание в виде материнских молитв, сказок, предостережений, рецептов, фраз, признаний, исповедей и даже проклятий.

XI. Живот

Я не помню, в какой момент мой плоский детский живот стал округлым, желеобразным, как у матери, навсегда изменился. Я знала, что живот — самая важная часть женского тела, потому что именно там безмятежно лежали младенцы, головой вниз, как новогодние украшения. Когда мама забеременела сыном, все вокруг переживали за ее живот, поглаживали, посматривали на него, трогали, — все знали, что за стенкой живота, в своей матке, она несет самое ценное, что может нести женщина. С каждым днем ее живот становился всё больше, он округлился, как панцирь улитки, даже старый шрам от аппендицита смотрелся празднично на ее натянутой коже.

За беременным животом матери последовали беременные животы двоюродных сестер: стремительно одна за одной они выходили замуж. Беременные животы сменяли свадебные платья с такой скоростью, что не успевала я поздравить их с днем свадьбы, как уже приближался день родов. Каждый раз, когда моя мать узнавала о беременности своих племянниц, ее лицо мрачнело: она, конечно, была рада за них, но вместе с тем расстраивалась, ведь я не собираюсь выходить замуж или рожать детей. Ее ранило еще и то, что все приготовления невесты и даже ритуал забирания невесты из отчего дома происходили у нас в квартире. Хала, сестра мамы, развелась с мужем, она была единственной из известных мне женщин, которой хватило смелости бросить бьющего мужа и уйти с четырьмя детьми — за это я уважала ее. Таким образом, фигуру отца нужно было кем-то заменить, а их квартира была меньше, поэтому решили: девочки выйдут замуж у нас дома. Это еще больше огорчало отца с матерью — они ждали, когда из наших дверей под звуки «Вагзалы» выйду я в белом пышном платье с красной лентой на поясе.

Темы женских посиделок на кухне менялись по мере нашего взросления: вначале были разговоры о школах и университетах, но очень скоро они сменились на обсуждение более насущных вопросов — свадеб и детей. То, что тональность изменилась, было понятно и по приветствиям: тети, родственницы, подруги матери при встрече замечали, как я выросла, какой я стала красивой, кокетливо подкидывали в разговор фразы совсем уже невеста или и тебе уже скоро пора замуж. Если приходили гости, мать следила за тем, как я одета, как веду себя, как разговариваю и насколько громко — она стала контролировать мое поведение значительно строже, чем раньше. Ведь я уже вступила в возраст невест, а значит, потенциально каждый приходящий в дом мог рассматривать меня как невесту.

На свадьбах всем незамужним женщинам желали, чтобы и им досталось это счастье, и клали в руки конфеты, которые обязательно нужно было съесть, если не хочешь лишить себя радости стать невестой, ведь свадьба была кульминацией женского становления. Как только торжественное событие совершалось, тема менялась: когда пойдут дети, почему детей нет, кто конкретно нездоров, муж или жена. Если дети рождались, то обсуждали уже их, как они выглядят, насколько здоровы, когда молодожены собираются заводить второго — темы не переводились никогда.

В течение нескольких лет все мои двоюродные сестры оказались замужем и с детьми: они с гордостью и почти вызовом приходили на общие посиделки, ведь им удалось выполнить главную дочернюю миссию. Они бросали в мою сторону жалостливые и высокомерные взгляды, ведь я, по их мнению, была не совсем полноценной женщиной, раз решила не выходить замуж и не рожать детей, хотя мне было уже тридцать лет — по меркам диаспоры, последний шанс. С годами мы совсем перестали общаться: они не считали нужным разговаривать с женщиной, которая не удосужилась вовремя выйти замуж и родить ребенка, а я видела, что кажусь им ошибкой рода или случайностью общины, обсудить неправильную жизнь которой было гораздо приятнее, чем признаться себе в отталкивающей правде.