Руки женщин моей семьи были не для письма

Мать моего отца не носила украшений — когда она шла собирать базилик и травы, на шею она обычно накидывала платок. Под азербайджанским солнцем шея быстро покрывалась маленькими капельками пота. По вечерам они сменялись россыпью усталости и сожалений: всякий раз в конце трудового дня ей казалось, что можно было сделать больше. И она засыпала с легким вздохом разочарования. Ночь быстро накрывала склоны зангелановских гор, размывала пики горных вершин, растушевывала контуры деревьев: мир становился размытым, как береговая линия после цунами. Убедившись, что свидетелей нет, мать моего отца шепотом произносила ночную молитву, слова ударялись друг о друга, как бусины четок, и, свернувшись в клубок, скатывались вниз по гортани. Лишь однажды она пропустила молитву, в ночь своей смерти: приоткрыв рот, чтобы начать говорить, она поняла, что слова безвольно повисли на связках и вернулись Творцу.

Женщины предпочитали не говорить вслух: все свои жалобы, проклятья мужьям, сожаления о слишком быстро прожитой и непонятной жизни они упаковывали в молитвы, которые шепотом отправляли неизвестному адресату. Наутро после молитвы становилось легче, казалось, что выпущенные в мир слова уносили с собой эту ношу. По ночам я часто слышала, как мать молится.

После моей операции нам с мамой пришлось спать на одной кровати; по ночам, когда мать думала, что я сплю, она начинала молиться, она рассказывала Аллаху обо всех своих переживаниях и страхах и просила его защиты. Это было странное чувство: быть взрослой и спать с родителем в одной постели. Тела, лишенные былой легкости и связи, тяжело переваливались из стороны в сторону, уклонялись от случайных столкновений. Повернувшись в противоположные стороны, мы думали о разном. Я практически не могла спать: мне нельзя было лежать на животе из-за вшитого стимулятора, а на спине я спать не умела. Швы чесались, шея с трудом поворачивалась, пытаясь смириться с инородным ей проводом. Сам стимулятор ощущался каждой клеточкой кожи: я чувствовала металлические края выпирающего устройства, его тяжесть, чувствовала, как тело не принимает его, как болит кожа черепа от металлических скоб. Мать в очередной раз перебирала в голове воспоминания о жизни прошедшей и возможной, задавала самой себе вопрос: могла ли ее жизнь сложиться иначе?

Только через месяц мое тело привыкло к присутствию металлического предмета внутри, перестало на него реагировать. После заживления сам стимулятор почти не давал о себе знать: нужно было только заряжать его каждую неделю и ездить на настройку раз в полгода. Когда после операции мне разрешили ходить, нейрохирург повел меня в небольшую белую комнату, где на стеллаже от пола до потолка хранились маленькие белые коробочки, похожие на гробы; он достал случайную коробку и протянул мне. Помню, с каким трепетом я несла ее до палаты, словно новогодний подарок, — тогда я еще не знала, что с этой коробкой мы больше не будем расставаться ни на один день, я всегда буду брать ее с собой в поездки, следить, чтобы она лежала в чистом и сухом месте. Отныне в этой коробке лежала моя дееспособность: база для адаптера, сам адаптер, провод, несколько типов вилок, два воротника для беспроводной зарядки, большая инструкция на нескольких языках и пульт управления. Коробка была абсолютно белой, и на ней почти что празднично красовалась надпись Model DB-6412-EU-C Vercise Charging System. Невролог провела небольшой инструктаж, показала, за что отвечают кнопки на пульте: красная — включить / выключить всю систему, P — включить / выключить пульт, кнопка с силуэтом человека — выбор нужной программы, стрелки вверх и вниз — настройка уровня тока. Я подумала: как забавно, у меня теперь есть пульт от меня; еще забавнее, что теперь я напрямую зависима от электричества, значит, план купить домик в глуши так и останется нереализованным.