Руки женщин моей семьи были не для письма

Когда я узнала, что у одноклассниц тоже бывают месячные, то испытала облегчение, мы выручали друг друга в женских раздевалках и туалетах, посматривали на брюки или юбки подруг, чтобы указать им, если на ткани появлялось алое пятно, — мы были соучастницами. Придумывали тайные наименования для того, что с нами происходило, потому что это нельзя было называть вслух: красные дни календаря, эти дни, те самые дни, гости, красный код, началось или начались, мы шепотом передавали друг другу слоги, словно по очереди закапывали труп в лесу. Почему нам нельзя было произносить это вслух? Может быть, это делало нас уязвимыми перед мужчинами, теперь знающими о нашей способности быть матерями? А может быть, сказанное вслух слово «менструация» разбивало вдребезги хрустальные постаменты прошлого с хрупкими белыми фарфоровыми женскими телами, способными пленять своей красотой или нежно держать в руках свертки с новорожденными детьми, появившимися неизвестно как и откуда. В любом случае, нельзя было говорить о своем теле, о том, что с ним происходит, болеет оно или здорово, полнеет или худеет, тело должно было быть невидимым, и ничто так не побуждало посмотреть на него, как алое пятно крови.

В мире, где я росла, мужчины были рады видеть кровь женщины только в первую брачную ночь. Они вожделели не просто увидеть доказательство женской невинности, но и обладать кровавым свидетельством того, что она отдана им безвозвратно. И хотя многие отказались от традиции вешать белую простынь с пятном на всеобщее обозрение, все знали, что это обязательная часть ритуала: жених мог в любой момент вернуть невесту, если она не соответствовала ожиданиям. Словно девственная плева — это баран, которого нужно принести в жертву, чтобы доказать свою любовь.

Однажды родители приехали навестить меня в больнице, это было самое начало лекарственной терапии, я вышла к ним в коридор в легинсах и белом свитере — в самой удобной и типичной больничной одежде. Мы поговорили буквально пятнадцать или двадцать минут, а уходя мать сказала, что мне нужно переодеть штаны, потому что отец злится. Его злило мое тело, обтянутые тканью ноги интересовали его больше, чем собственное пьянство, чем разрушающая меня болезнь, чем несчастье матери, — оно злило его, потому что было видимым. Быть видимой женщине дозволялось лишь во время беременности, и даже тогда ее округлый живот свидетельствовал не только о будущем материнстве, но и о принадлежности мужчине, вечной связи с тем, кто выбрал ее себе в жены. Я вновь нарушила правило.

Когда начались спазмы мышц живота, я не сразу их распознала: сначала думала, что это просто менструация. Но они не проходили и усиливались, поэтому я вызывала скорую, думая, что у меня аппендицит. Наконец невролог сказал мне, что скорее всего это спазмы мышц живота. Я привыкла к боли, но каждый раз, когда появлялась новая боль, мне требовалось время, чтобы привыкнуть, научиться ее распознавать и сосуществовать с ней. Словно каждое утро я открывала глаза, а в доме появлялись приемные дети. Это означало, что теперь еще одна комната окажется занята. Но место детей занимали слова и боль. И они были тем единственным, что принадлежало мне всецело, слова и боль невозможно было отобрать или присвоить, как камни Гобустана[43].

Когда у матери начались родовые схватки, она поначалу их не распознала, срок был слишком ранним: я должна была родиться 25 декабря, но родилась 27 октября, в первый день ее декретного отпуска. Первое, что встретило меня в этом мире, были не руки матери, а холодные металлические щипцы, равнодушно охватившие младенческую голову. Мама взяла меня на руки только спустя несколько дней: до этого я лежала в кувезе[44], поэтому самыми первыми руками в моей жизни были руки отца. Врачи посоветовали родителям не давать ребенку имя, слишком маленький и может не выжить, но они назвали, точнее назвал отец. Он решил, что, если выберет в качестве имени азербайджанское слово yeganə[45], то сможет перехитрить мир, и мир, поддавшись магии слов, оставит меня в живых. Маленькое и уже именованное тело училось дышать и набирало вес, не подозревая, что его раннее появление было неслучайным. Я была не первым, а вторым ребенком, первым выжившим. Первый невыживший еще не успел сформироваться, когда после отцовского пинка покинул тело моей матери. Даже беременность не укрощала отцовскую ревность: ярость накрывала его, как заботливая мать укрывает ребенка одеялом, с головы до ног. Убежденный в очередной измене, мой отец пинал мою мать в живот, не осознавая, что уже тогда оплачивал свой гнев чужой жизнью. После каждой вспышки ярости он раскаивался: ему было стыдно и хотелось загладить вину, он становился внимательным и чутким, приносил бродячих кошек и собак за воротом зимней куртки. Словно спасение бездомных животных должно было его реабилитировать.