Рукотворное море

Ожесточась на мать, Васька старался уверить себя, что других, более серьезных причин не было. Он старался не думать о том, почему на самом деле мать решилась переехать в Раздаточную.

Незадолго перед отъездом, как-то вечером, вернувшись из школы, он застал мать в темной комнате у окна, и когда он зажег свет, она быстро вытерла слезы и скомкала в руке письмо, которое Васька принял утром от почтальона. Васька спросил, почему она плачет.

— Ничего, пустяки, — ответила мать, — голова разболелась, — и скомкала в руке письмо.

Потом они пили чай, и мать сказала, что тетя Клавдия зовет их на Урал. Пишет, что там климат хороший. Горы, пишет, и леса. И что заработок там хороший. Что людей не хватает. Что хорошую квартиру дадут.

Васька отмалчивался, не понимал, зачем мать его обманывает. Письмо было не от тети Клавдии. Штемпель был смоленский. Что-то не похоже, чтобы Смоленск был в уральской стороне.

Они запаковали вещи, продали комод, никелированную кровать с досками на спинках, отполированных под карельскую березу, продали рукомойник и поехали на Урал.

В Россоши, когда они уезжали, была слякотная, осенняя погода, а на Урале встретила их свирепая зима. В Раздаточной снег лежал на земле прочно, на всю зиму. Леса не шумели. Лошади, мохнатые от инея, возили сани с плетенными из прутьев кузовами. Люди ходили в валенках и тулупах. Рано темнело, и в три часа приходилось уже зажигать свет.

Куприянова поступила на работу в гараж, рано уходила из дому, поздно возвращалась.

В поселке не было неработающих людей, не было бездельничающих мальчишек. Васька не выдержал и вскоре решил идти в шестой класс.

II

Все давным-давно было известно: и периодические дроби, и пищевой тракт дождевого червя, и император Калигула, который ввел в сенат свою лошадь, и «Скажи-ка, дядя, ведь недаром Москва, спаленная пожаром…».

За окном класса виднелись заваленные снегом пустырь, толстые деревянные мачты в виде высокой буквы «Н», поддерживающие электрические провода, за пустырем — серые двухэтажные «коммуны», как здесь называли жилые дома, и кирпичное здание гастронома. Часто оконные стекла замерзали, и тогда Ваське не на что было смотреть. Он рисовал чертиков в общей тетради, составлял кроссворды, читал что-нибудь украдкой, вспоминал Россошь. Он вспоминал улицы Россоши, ее сады, маленькую речку, в которой водились раки, Кольку Ястребцова и его голубей, и то, как они однажды бегали смотреть на пожар, и школу, и учительницу географии Лидию Тимофеевну, и Пашку Иванова, самого сильного мальчика в их классе, который на левую брал пятерых, и Данила Семеновича — слесаря, работавшего в маленьком сарайчике у них во дворе, седого и молчаливого мужчину, научившего Ваську паять, починять примусы и электрические звонки. Вспоминал и про то, как в прошлом году, когда Васька болел корью, ребята запускали перед его окнами змей, и про то, как ездили в лагерь этим летом.

Преподаватели старались заинтересовать Ваську Куприянова, старались рассеять его обиду. Если два-три ученика не могли ответить на заданный вопрос, третьим или четвертым всегда вызывали Куприянова, и он отвечал. Часто Куприянова вызывали к доске. Часто хвалили. Васька Куприянов не был тщеславен, но не мог позабыть, что безо всякой вины стал второгодником.

Своего отца Васька Куприянов никогда не знал. Давно, когда Ваське было совсем мало лет, он как-то спросил об отце. Куприянова ему ответила:

— Отца у тебя нет. Ты сирота.

Став постарше, Васька иногда пытался расспросить мать, когда умер отец, как умер и где. Может, он где-нибудь на войне погиб? Может, его где-нибудь фашисты замучили? Она старалась избавиться от его расспросов.

Васька Куприянов редко думал об отце. Он никогда не знал, что такое иметь отца, и не чувствовал горя, что его нет. Он привык жить без отца. Только сапоги, которые Куприянова хранила в зеленом сундучке, напоминали о том, что и у них с матерью был когда-то мужчина в доме.

В позапрошлом году Васька как-то полез в комод за носовым платком и на дне ящика нашел старый почтовый конверт. В конверте лежала фотографическая карточка. На чистом, не пожелтевшем от времени картоне был изображен черноусый мужчина в железнодорожной фуражке и форменном пиджаке. Глаза у него были серые, и выражение лица было такое, будто аппарат фотографа застал его врасплох. Васька Куприянов не знал, что это за человек, но странное чувство заставило его подумать, что это и есть его отец. Он не мог отдать себе отчета, почему он так подумал. Он просто почувствовал это и долго держал в руках фотографию, долго всматривался в нее. Потом положил ее на место и задвинул ящик. Матери о карточке он ничего не сказал.

В Раздаточной впервые за всю свою жизнь Васька Куприянов почувствовал, что мать слишком слаба, что бывают в жизни такие минуты, когда нужна человеку защита. Ему казалось, что будь у него отец, он перевез бы семью в другое место, и Васька смог бы поступить в седьмой класс. Ведь учиться человеку надо? В нашей стране всеобщее обучение. Нет такого закона — оставлять человека на второй год из-за того, что школа не доросла.