Рукотворное море

Я помню вечер в журнале «Пионер», где М. Лоскутов рассказывал о себе и о своей работе. Был ли это экспромт, или выступление было заранее подготовлено — безразлично. Оно было примечательно не только блистательностью формы, но и точностью взгляда на окружающее и на самого себя. Чуть-чуть насмешливое отношение к самому себе, вся прелесть и горечь иронического самопознания в полной мере под силу человеку не только умному и талантливому, но и лишенному всякого зазнайства и в то же время знающему сполна цену себе.

Мы порой сетуем на равнодушие и инертность, имеющие тенденцию к распространению. Но, в конце концов, и неравнодушие встречается не так уж редко. Сказать о Михаиле Лоскутове, что он был неравнодушным, было бы недостаточно. Он был человеком страстным, увлекающимся, неистовым. Больше того, я бы сказал о нем, что он попросту был азартен. Азартен во всем. В работе, в жизни, в привязанностях. Если он дружил, так за друга был готов, как говорится, и в огонь, и в воду. До сих пор вспоминаются его литературные симпатии или антипатии, святой ригоризм к слову, уровень его нравственных требований. Он даже в шахматы играл со страстью картежника, точно хотел не партию выиграть, а сорвать крупный банк. Ему дорог был накал азарта. Ему важен был момент риска. К нему никак не применимо было бы слово «забияка», для него оно не подходило просто по масштабу.

Лоскутов как-то сказал о себе: «Я очеркист. Слово «беллетристика» я чаще воспринимаю как бранное слово». И тем не менее он никогда не отвергал вымысла, убедительного, достоверного вымысла, благородной игры ума. Наоборот, воображение было сильным оружием в его рассказах, как острая наблюдательность в его очерках.

Тут я подошел к пункту, который в моих представлениях о М. Лоскутове я не могу иначе назвать как трагическим. М. Лоскутов уходил в очерк не только с целью шире познать жизнь, но и для того, чтобы избежать приукрашивания действительности.

Многих из нас, если говорить откровенно, на этом пути подстерегала ловушка. Не желая заниматься приукрашиванием жизни, борясь, и не без успеха, в журнале «Наши достижения» против лакировки и приспособленчества, многие из нас в своих очерковых работах тем не менее допускали не меньшую ложь, чем та, которая бытовала в беллетристике.

М. Лоскутов и здесь оказался выше многих из нас. Честь и слава Родины ему были дороги не меньше, чем любому нашему товарищу. Но он был человеком едкого, скептического ума, и ему, вероятно, нестерпимее были фальшь, сусальность и лицемерие. Он искал людей редких профессий — скрипичного мастера, специалиста по дегустации и составлению духов; он искал экзотику в среднеазиатских республиках — и для того, во-первых, чтобы развенчивать ее, и для того, во-вторых, чтобы в ней находить ростки новой жизни, не опасаясь при этом сфальшивить или согрешить против истины. Я уверен в том, что, если бы он дожил до наших дней, он был бы с теми, кто не жалеет сил в стремлении ни на шаг не отступать от правды. И я знаю, он делал бы это со всем напором и блеском своего ума и таланта.

Счастливы, вероятно, люди, привыкшие сызмальства день за днем вести дневниковые записи, — в любую минуту они могут перелистать заново всю свою жизнь. К сожалению, я ограничивался лишь заметками от случая к случаю, и многое из того, чем я жил когда-то, с кем встречался, от кого и как набирался ума-разума и что обязательно надо было записать, потеряно в памяти. Однако кое-что в ней отлично сохранилось.

Мое знакомство с Иваном Катаевым было недолгим. В сущности, я лишь соприкоснулся с ним. Моя литературная работа только начиналась — его литературная деятельность заканчивалась: не прошло, наверно, и трех лет, как его не стало. Тем не менее и как писатель, и как человек он оставил о себе незабываемую и яркую память.