Рукотворное море

— Ну да, эстонка. С детских лет живет в России, а говорить так и не научилась. Она прокурорской женой была в районе. Овдовела — сюда перебралась. У нее полдеревни родня. И немцы ее очень почитали, считали, вишь ты, арийская кровь. Ну, она им давала жизни, наша Марья Ивановна. Двоих самолично сожгла в бане, помереть мне, не поужинавши.

— Вылитая шпионка, — сказал Щипахин, протирая глаза.

— Тю-тю! — сказал сосед, который только теперь правильно его расслышал. — Да ты, парень, совсем сказился. Марья Ивановна, слыхала, что про тебя говорят?

Щипахин толкнул его в бок: молчи, мол, дурья голова.

Хозяйка была занята спором и ничего не разобрала.

— Сам скорее подохнуль, корова выздоровель. Иван Иванофич будет лечиль, если больна, эй, Иван Иванофич, давай просыпай себя!

С лавки привстал прикорнувший в углу мелкий рыжеватенький старичок в засаленном до блеска бараньем тулупчике. Спросонья он моргал на свету подслеповатыми глазенками, но не выказывал ни страха, ни подобострастия, когда его подняли и вытолкали к столу.

— Пущай при нас проведет обследование, больна твоя корова или здорова! Пущай определит! — шумели расходившиеся пунисты.

И тогда хозяйка привязалась к Щипахину: дорогой товарищ корреспондент, будь свидетелем!

— Война вокруг, а вы о корове! — сказал Щипахин, таращась на хозяйку.

Ему бы сообразить, что нечего ввязываться в чужой спор, что нужно подальше держаться от всего этого балагана, но он не сумел перебороть усталое отупение, а вся орава уже поднялась с места и с гоготом, топоча за стариком ветеринаром, потянулась к выходу.

Едва они вернулись в избу, все еще не придя к окончательному соглашению, быть корове или не быть, как от удара ноги распахнулась дверь и на пороге возникли два автоматчика в коротких нагольных тулупах.

— Ни с места! Руки вверх! Предъяви документы! — прозвучала команда.

Хозяйке было предложено не мешать, отойти в сторонку. Старика ветеринара также задерживать не стали. Остальную компанию, всех до одного, вывели во двор, построили попарно, а затем: ша-а-гом а-арш! — и никаких объяснений. Бумажку, выданную Фрейдлихом, начальник патруля назвал филькиной грамотой и посоветовал Щипахину больше не ерепениться. Что решит военный трибунал, то и будет. А то и тут недолго отпустить ему за дезертирство девять граммов, так сказать, не отходя от кассы. В паре со старшиной, с ватником под мышкой, Щипахин зашагал со двора позади пунистов.

Сработал ли тут Шуркин талисман, нет ли, этого никто не скажет. Так или иначе, откуда-то появился вдруг нахрапистый командир, фамилии его Щипахин и узнать не успел. Он глянул на арестованных, посмотрел на Щипахина и раскричался, разбушевался — у него людей не хватает, а тут чуть ли не целый взвод собираются выводить в расход впустую! Никаких трибуналов! Всей шайке оружие в руки — и на передовую! Если проливать им свою поганую кровь, так пусть прольют ее с пользой для Родины!

Был ли с тем командиром кто-нибудь из особого отдела, нет ли, понравилась ли начальнику патруля его формулировка, но только с легкостью необычайной он сдал всю команду арестантов, и их с ходу погнали на передовые позиции.

О том, как неудачен был первый ночной бой Щипахина, в котором из ударного батальона мало кто остался, как его ранило осколком мины, как половина бойцов полегла перед немецкой проволокой, как притаились под колючкой оставшиеся в живых и лежали не шевелясь весь день вместе с убитыми, потому что головы нельзя было поднять, как ночью — это была уже следующая ночь — санитары вытаскивали раненых из-под проволоки — об этом обо всем и о многом другом в тот вечер нам услышать не довелось.

В разгар драматического рассказа о жизни, о смерти, о странностях судьбы Крылов-Галич спросил, как спрашивают о самом обыденном, самом заурядном:

— А какая была корова?

И все остановилось.

Неуместно и смешно было спрашивать о корове. Вероятно, так же неуместно и смешно было придавать его дурацкому вопросу повышенное значение. Тем не менее, хоть я тысячу лет знал Крылова-Галича и все его никчемные особенности, я, признаться, немного опешил. Пусть себе он пишет интересные книги, совершает научные открытия. Но это пустое любопытство! Уж очень неожиданно и нахально проявилась его натура. Что касается Фрейдлиха, то он рассмеялся.

— Нет, подумать только — человека вели на верный расстрел, потом стреляли в него из автоматов и минометов, били по нему из пушек, бомбили его, кололи и резали на хирургических столах, — одним словом, разве только не вешали и не топили, — а этому подавай, видишь ли, какая была корова!

Щипахин промолчал сперва, потом вздохнул и сказал — так и не знаю, с насмешкой или с уважением:

— Прочитал в поезде твою книгу, Геннадий, и, знаешь, представить себе не могу, как это ты ее написал. — Затем он повернулся к жене Фрейдлиха. Кончив накрывать на стол, она и другие женщины вели свой женский разговор. — Не пора ли к столу, дорогие хозяева?

И, не дожидаясь приглашения, стал разливать водку.

7