Рукотворное море

— Да, я «Резеда», прошу повторить, что там с нашим товарищем… Да мы его с ночи не видели! Что? Ну, не может быть!.. И не ранен?.. Ага, понятно. Сейчас идем… — Он кинулся ко мне. — Слушай, там произошло черт-те что!.. — начал он, не в силах сдержать возбуждение. — Он, конечно, пошел с ними. Ну не свинья?!

— Кто? Что? Нельзя ли спокойнее и по порядку? — прервал я Скробуту, не справляясь с раздражением, так как догадывался о том, что услышу в ответ.

— Ты что, не понимаешь? — Скробута опять перешел на «ты». — Фрейдлих, вот кто! На проводе был помощник начальника штаба полка, ну, который в пенсне. Нас там ждут… Ильев тяжело ранен. И самое удивительное — его вытащил на себе Фрейдлих. Представляешь? ПНШ-один сказал, он кинулся к нему под огнем, когда Ильев упал, и вытащил собственноручно… Нет, ты понимаешь, эта свинья полезла с наступающими подразделениями в самую кашу!

Вот, значит, как распределились силы! Я понимал, что ограничусь ролью наблюдателя, стыдился своей несмелости и горевал. Скробута, может быть, рисовался самому себе бесстрашным Георгием Победоносцем, мечтал действовать, но не решался и от этого сильнее завидовал Фрейдлиху, завидовал и негодовал… Почему же ты сам не собрался с духом, если сейчас называешь Фрейдлиха свиньей? Ты ведь в газету попал из стрелковой части, твой командирский опыт пригодился бы в наступлении. И здоров. Что же ты ругаешь Фрейдлиха, а сам не выказал никакой доблести? А Фрейдлих взял да пошел, хотя ему и не полагалось идти, в особенности после того, как Петухов запретил категорически.

По дороге к командному пункту полка мы встретили Фрейдлиха, живого и невредимого. Он был перемазан в грязи, в грязи было его матово-смуглое корсиканское лицо, а шинель залита еще не высохшей кровью.

— Сейчас подойдет санитарный «студебеккер». Нас приказано вывезти вместе с ранеными. Об Ильеве нужно срочно давать материал. Примостимся на бортах или на подножках.

В годы войны, если помните, машины еще выпускались с подножками. Мы повернули к палатке санчасти, и Скробута стал вязаться к Фрейдлиху, почему тот ушел потихоньку, не сказавшись нам. Это не по-товарищески, выслужиться он хочет, что ли? Я почти не слушал, что отвечал Фрейдлих, для меня все неслось в слишком бурном темпе, моя мысль не поспевала за событиями, и я лишь думал о том, как мы будем писать о батальоне Ильева.

На боковой тропинке показался Ильев, без фуражки, с забинтованной головой, его поддерживал незнакомый боец. Ильев хромал, едва переставлял ноги. Голова его поникла, он был смертельно бледен. Где его фуражка, где ординарец с плащ-палаткой? Мы подошли, чтобы помочь, Скробута предложил взять его на руки.

В распоряжении двадцать седьмого полка мы пробыли еще три дня, потому что каждое местечко в санитарных «студебеккерах», с великим трудом пробивающихся из медсанбата, будь то борта или подножки, нужно было предоставлять раненым, способным хоть как-нибудь держаться на ногах. Статью об Ильеве — портрет боевого командира — мы передали по телефону.

Все три дня, уже после того, как мы закончили статью, я шлепал по лесным тропам из подразделения в подразделение.

Наверно, я представлял собой смехотворное зрелище — замерзший, в мокрой солдатской шинели, с кирзовым сапогом, обмотанным грязным вафельным полотенцем! Это тоже война. И я не стремился вернуться в Москву, в мирную жизнь, к близким. Все, о чем я мечтал, если у меня тогда еще осталась способность мечтать, — вернуться в редакцию, в брошенный немцами теплый, сухой бункер — он теперь мой дом.

ПИСЬМА

Каждый вечер на командном пункте с нетерпением ждали экспедитора Осипцева. Он возил почту с полевой станции. О его приближении справлялись по телефону. Флегматичный телефонист в штабной землянке, время от времени проверяя свою связь, спрашивал по линии: где видели Осипцева? Чем бы ни занят был командир или военком полка, над чем бы ни работал начальник штаба, телефонист отнимал телефонную трубку от уха и во всеуслышанье докладывал:

— «Атака» сообщает — Осипцев проехал Грязную Картавку.

Все, кто находился в штабной землянке в эту минуту, прерывали свои занятия или разговоры и с оживлением взглядывали друг на друга: едет Осипцев!

В стужу и в дождь, поздним вечером и глухой ночью, на лошади или пешком, если кто-нибудь забирал лошадь, по размытым дорогам и по лесным тропам, в тихие дни и под жестоким обстрелом пробирался с почтовой сумкой полковой экспедитор Харитон Осипцев. Он вез письма из Сибири, из Казахстана, из Рязани, из Москвы. Тонкие и толстые, в самодельных треугольных конвертиках и в учрежденческих, из хорошей бумаги, пахнущие штемпельной краской и едва уловимым запахом родных домов, они стекались к Харитону Осипцеву со всех концов нашей земли. Осипцев вваливался в землянку, продрогший от стужи, промокший под дождем, вспотевший от жары, усталый, проголодавшийся, и с порога сообщал тихим голосом, чуть картавя:

— Товарищ подполковник, вам три письма. Вам, товарищ старший батальонный комиссар, две открытки. Ну и дорожка, черт бы ее разодрал!