Румия

— Да, — вставил Сашка. — Медведь не как сердце работает. Не стук — отдохнет. Он отдохнет-отдохнет, потом стук, потом раза три отдохнет — опять стук. А ты, Додон, зря в ремесло пошел. Научился бы у отца крыши крыть и пошел бы по селам. Был бы всегда сыт по горло.

Прокофий зашептал:

— Зачем — Додон? Батька услышит, нехорошо. — И уже громче: — Сыт? Я сыт, другой — нет. Знаешь, как пахали в сорок четвертом? На себе.

— Как это — на себе? — удивился Сашка.

— Эх, баетул[3],— покачал головой Захар Матвеевич. — Видно, городской ты. Волов не было: фашисты увели. Пришел я с войны. Один мужик в семье. А семья большая. Все мужики погибли на фронте. Есть нечего было. Мамалыга, и та по праздникам. А жить надо. Колхоз разбит. Вот и пахали на себе. Впрягались и тащили соху. Так-то.

— Э, да что соха — трактор нужен, — мечтательно заговорил Прокофий. — Комбайн — тоже сила. Видел, Качан, как зерно в бункер ш-ш-шш. Золото! Не видел ты? Я хочу делать машины. Хорошие машины, разные. Думаешь, только в городе нужны машины? Эге!

Захар Матвеевич щурился на осеннее солнце, дымил махоркой.

— Верно, сын, я, старик, все крыши в колхозе за лето покрыл. А ты учись машины строить. Много нужно машин. Председатель говорил, что овощи будем сажать, земля хорошая, а Днестр далеко. Дождей мало. Насосы нужны, тогда хорошо будет. Днестр даст воды, сколько попросишь. А без воды худо. В прошлом году неурожай был. С голода пухли. Да и сейчас на мамалыге сидим. А тут у вас добре кормят, добре. И одежка вон какая. Приехал Прокофий — по селу мальчишки за ним бежали. И я, старый, не узнал. Шинель суконная, и все такое… Чудно́! Сколько же государству денег надо! Вас много, а каждого одень, накорми да обучи. И еще не хотят, бесовы дети. Или бьют вас тут?

— Нет, что вы, — удивился Сашка. — Сами вон недавно фэзэошникам надавали.

— А может, мастер бьет?

— Да откуда вы взяли? Прокофий нагородил вам такое?

— Не бьют. А чего же удрал этот… Как его, Прокофий? Ну, которого на вокзале видели? Что прятался-то от нас?

Сашка даже привстал.

— Борьку, Борьку видели? — изумленно спросил он Прокофия.

— Да, да, Борька, — подтвердил Захар Матвеевич.

— Ну и что он, вернется? Прокофий!

— Я хотел его за собой утащить. Не пошел. Про тебя спрашивал, про станки. А вертаться не хочет. Засудят, говорит. Тюрьма будет.

— Эх ты! — Сашка смерил презрительным взглядом Прокофия и спрыгнул с крыши. Уже с земли крикнул: — Скажешь мастеру, что я на вокзал пошел.

«ЛАПША»

Цобу на вокзале Сашка не нашел. Хмурый вернулся в училище к самому ужину. Влетело от мастера. Стерпел. А потом стал уговаривать Владимира Ивановича.

— Всего один день, разрешите. Я найду его. Далеко не уехал. Жалко же.

— Ты уверен, что уехал твой друг? — спрашивал Владимир Иванович. — Я — нет. Он хочет, чтобы мы его уговаривали вернуться. А мы не будем, а? Через день-другой сам приедет твой Цоба, поверь мне.

…Прошла неделя. Со двора мастерских уже вывезли мусор. Недавние конюшни трудно узнать: белые свежие стены, густо краснеет черепичная крыша. Широкие окна глядят голубоватыми стеклами. Пахнет краской и сосновыми досками.

Со дня на день ожидались станки. Мастера расхаживали по цехам, растягивали ленты рулеток, подсчитывали, чертили что-то в блокнотах.

А токари пока помогали слесарям. Они втаскивали в мастерские верстаки, тиски, сверлильные станки. Будущие слесари посматривали на токарей снисходительно.

Когда слесарный цех был полностью оборудован, Владимир Иванович объявил, что токари до прихода станков будут работать на слесарных тисках.

Такого токари никак не ожидали.

— Для чего нам это? — возмущались они. — Мы в слесари не записывались.

— Вас в слесари и не переписывают. Но хороший токарь должен уметь работать и молотком, и напильником, и зубилом. Вы металлисты, — говорил мастер. — Попробуем делать молотки. Но прежде порубим «лапшу», — закончил он.

— Какую еще «лапшу»? — удивились ребята.

— А вот завтра увидите.

Утром токарям выдали черные халаты и такого же цвета береты. Каждый с нескрываемым удовольствием рассматривал свой костюм. Толпились перед небольшим зеркалом. Береты пристраивали и набок, и на макушку, по своему вкусу. А Спирочкин приставал к ребятам и доказывал, что его спецовка лучше всех: и цвет темнее, чем у других, и сшита аккуратнее.

В мастерские пришли после обеда, когда кончался рабочий день.

Владимир Иванович выдал по небольшому прямоугольному бруску металла.

— Задача, — говорил он своим питомцам, — снять ровный слой металла на ширину зубила. Это и есть «лапша».

Владимир Иванович распределил между учениками тиски, и цех наполнился дробным стуком молотков.

— Шо цэ за «лапша»? Хай ей бис! — ругался через полчаса Потапенко.

Он с ожесточением бил молотком по зубилу. Неумелые руки крепко сжимали молоток у самого основания ручки.

— Неверно, — поправлял его Владимир Иванович. — За конец ручки берись. Вот так. И не ешь глазами зубило — по рукам попадешь.

— Як же на его не дывиться? И так с усих сторон руки побыв, — захныкал Мишка, показывая мастеру кровоточащие ссадины на руках.