Румия

Ветер теперь гонит от реки хмельной запах цветущих трав. По жилам растекается этот воздух, хочется большой работы. В эти дни прислушиваешься к гудкам паровозов. Тянет в путь.

А вот и на чистых улицах Тирасполя зазеленели клены. Их еще совсем крохотные листики клейки и почти прозрачны. Немного портит вид прошлогодняя листва. Грязными лохмотьями она висит среди нежной молодой зелени. Но скоро, совсем скоро свежий ветер причешет клены, сорвет и унесет прочь прошлогодние пожухлые листья, встряхнется помолодевший клен и начнет о чем-то шептаться с соседней липой, ласково, по-летнему.

Токари опять точат надоевшие им болты. Хмурятся ребята. Хмурится Владимир Иванович. До сдачи заказа осталось десять дней, а деталей нет.

— Неужели не дадут металла? Попросите еще на заводе, — предлагали ребята.

— Просили, — угрюмо отвечал мастер, — отказали. Грозились заказ снять.

И опять, в который уже раз, осуждающе смотрели ребята на виновника такого позора. Игорь же, чувствуя на себе эти взгляды, опускал голову, прятал глаза.

В мастерские токари ходили теперь без песен. Радоваться было нечему: у станков их ждали болты.

И только для Цобы даже эти дни были приятными.

Правда, вел он себя тихо. Лишь черные сверкающие глаза не могли скрыть Борькино хорошее настроение. Цобу все радовало: и каждый выточенный им самим болт, и весеннее солнце, и гречневая каша в столовой, и выигранная у Качанова партия в шашки.

Сейчас Борис был похож на человека, который только что перенес тяжелую болезнь.

Но в блестящих глазах друга Сашка замечал едва уловимую тревогу. И глубокие вздохи слышал Сашка по ночам на соседней кровати. Он понимал тревогу Бориса. Цоба еще не мог поверить, что кончились его мытарства.

— Как это на поруки? — спрашивал он не раз Сашку. — Владимир Иванович взял на поруки. Выходит, он сильнее милиции оказался? Не дал судить. Я же думал, что сильнее милиции никого нет. Как же это, Качан?

— Очень даже просто, — отвечал Сашка. — На поруки, значит, ручаются за тебя. Верят, значит, тебе, что не подведешь.

— Слушай, Качан, — вздыхая, говорил Борька, — скорее подохну, чем подведу. Говоришь, верят?

— Факт.

— А может, все это нарочно придумали, — шептал засыпающему Сашке Борька, — чтобы удержать в училище, пока пятнадцать исполнится? Мне же не то в ноябре, но то в декабре пятнадцать стукнет. Сейчас я еще малолетка. А в пятнадцать больше дадут. Разве ж могут простить? И гимнастерки, и вообще… Как ты думаешь, засудят?

Но Сашка уже спал. Борис вздыхал, долго еще смотрел в темноту и думал.

Как все в жизни интересно получается. Совсем недавно боялся он суда: думал, срок получит. Потом улыбался — какой это суд, ни одного милиционера нет; факт — не засудят. А дальше…

Дальше и вспоминать не хочется. Обыкновенные люди, и не судьи вовсе, а такое наговорили, что хоть сам себе объявляй пять лет. И кто эти люди! Мастер, Степан Петрович, директор. И Брятов-то, такой же пацан, а ловко у него язык подвешен.

Цоба еще не мог поверить всему, что произошло с ним за последнее время. Не верил и боялся. Боялся Борька, как бы не оторвали его от друзей, от этих болтиков и чистой постели, от уроков черчения и веселых занятий в спортзале.

А ребята как сговорились: после суда они ни одним словом не вспоминали недавние Борькины проделки. Зато и не выделяли его, как прежде, не считали вожаком.

Да и как же Борька может их вести, если сам порядком отстал, всего неделю назад снял первую стружку.

Спасибо мастеру. Частенько вечерами остается он с Борькой в цехе. Цоба жадно ловит каждое слово Владимира Ивановича, старается повторять его движения у станка.

Как-то странно ведет себя мастер. То терпеливо, подолгу объясняет самые простейшие приемы, как ребенку втолковывает, то сердится из-за пустяка. Поздно возвращаются они из мастерских. Идут медленно ночным городом. Иногда молчат всю дорогу, иногда тихо переговариваются. Больше говорит Цоба, а Владимир Иванович слушает, изредка задает вопросы, интересуется даже мелкими подробностями Борькиной жизни. Слушает он Борькины рассказы очень внимательно, будто собирается когда-нибудь написать его биографию.

При всех Владимир Иванович относится к Борису даже строже, чем к другим. Во время работы он может и прикрикнуть на него. В такие минуты майор запаса бывает похож не на мастера, а на старшего брата.

Только зоркий глаз мог заметить за этой внешней строгостью ревнивую опеку Владимира Ивановича над своим воспитанником.

Иногда Владимир Иванович разрешал и Качанову оставаться с Цобой после работы в цехе. Внимательно присматривался Владимир Иванович к ребятам. Он понимал, что сближает этих двух совсем разных по характеру мальчишек. Мечтательный Сашка видел в Цобе то, чего не хватало ему: смелость, доходившую порой до бесшабашности, и главное — решительность в поступках. Ребята как бы дополняли друг друга.