Румынская повесть 20-х — 30-х годов

— Срам-то какой! Ничего другого не могла придумать, как выставить меня на посмешище перед всем селом? Теперь уж и барышней заделалась?

— Да что в этом срамного, матушка? Теперь так принято говорить.

— Знаю, как же! Выхваляетесь друг перед дружкой, катринца[37] и рубашка вам уж не по вкусу; а как заиграют музыканты немецкий вальц, и у вас сердце прямо-таки тает. Я тебе покажу пучок, вальц, блузу, гори все огнем! Ни я, ни бабка твоя, ни моя бабка не ведали такого — и тебе жить по нашему закону. А то привяжу к шее камень да спущу в Таркэу на самое дно. Мало мне забот: одна осталась, зима не за горами, об отце ни слуху ни духу. А тут, видишь ли, поп читает мне срамные письма. Да он-то ни при чем! Не он, а вы завели эту новую псалтырь.

— А письмо это мне? — лукаво спросила дочка.

— Какое еще письмо?

— То, что за зеркалом припрятала.

— Я тебе покажу письмо… Садись-ка лучше, и чтобы до вечера прочесать мне шерсть, которую я тебе наготовила. А угораздит тебя еще раз, как сегодня, выбросить мусор из хаты на восходе солнца, привяжу тебе на шею два десятифунтовых камня. Аль я тебя порядку не учила? Позабыла, что чисто, что свято, что порядливо с той поры, как в голове завелись эти глупости, как заделалась барышней?

Вконец извелась Витория: места себе не находила, а желанной весточки все не было. В ту ночь перед рассветом привиделось ей во сне первое знаменье — оно кольнуло в самое сердце и еще больше разбередило его. Снилось, будто Некифор Липан едет на коне: поворотившись к ней спиной, он уходил в закатную даль по широкой-широкой глади вод.

II

В полдень солнце стояло вровень с вершиной горы Мэгуры. Витория подняла глаза, заморгала: примерещилось, что ели темнее обычного. Нет, видать, показалось: по небу спокойно скользили стаи белесых туч. Погода стояла теплая, легкий, чуть приметный ветерок заносил во двор, словно запоздалых бабочек, последние ивовые и березовые листья. На дороге раздался знакомый звон колокольцев: работник Митря гнал домой малое стадо овец и двух коров. Она услышала, как он, замысловато ругаясь, по своему обыкновению, загоняет скотину на задворок, где под кручей стоял хлев. Отложив пряслице, женщина напевно позвала:

— Минодора, доченька!

— Слышу, матушка, — отозвалась девушка из сарая позади дома у северной стены.

— Оставь чесалку да займись покуда другим делом. Что-то работничек пожаловал до времени. Уж не случилось ли что.

Девушка послушно прибежала. Она была в белой рубашке, черной юбке в красную полосу, простоволосая, в венце туго заплетенных кос. Ходила она босая, купленные в Георгиень сапожки с глянцевитыми носками и желтыми подковками она берегла для игрищ, свадеб или поездок в город.

— А сама-то не голодна? — спросила со вздохом Витория, недвижными очами уставившись куда-то в сторону.

— Нет, не голодна, — со смехом ответила девушка. — А ты куда все глядишь? Отца высматриваешь?

— Высматриваю, — простонала женщина. — Бог весть, где он теперь мается, один-одинешенек, голодный. Сбегай к колодцу, принеси воды. Разведи огонь и поставь котелок для мамалыги. Пошарь в гнездах, достань пару яиц. Принеси в деревянной тарелке брынзу. Только отбери для него поострее.

— Я сейчас, матушка, — ответила девушка, резво шлепая ногами по полу. Она схватила пустую бадью, стоявшую на круглой деревянной подставке.

Митря боком протиснулся во двор через скотные ворота. То был мужчина без возраста, низкорослый, с тусклыми глазами, застывшей улыбкой на безусом лице. Разговаривая, он то и дело подносил к рыжим, свалявшимся космам руку с длинными черными ногтями.

— Что стряслось, Митря?

— Ась?

— Что стряслось?

— Да ничего такого не стряслось.

— Что же ты пожаловал домой в такую рань?

— А?

— Чего так рано заявился?

— Как увидел, что другие погнали с полян овец и коров, вот и я их погнал. Говорят, погода меняется.

— Кто говорит?

— Люди говорят. Да я и сам видел, как табунятся стаи сизоворонков. Домой собираются. А потом загляделся на тучу, что поднялась по-над Чахлэу. Не к добру она. Зимушка настает. Так что ты, хозяйка, выдай мне овчинный тулуп, и шапку, и шкуру на новые опинки. Теперь уж непременно пойдет снеговей. А там, глядишь, и волки в оврагах завоют…

Слова Митри тряслись в хриплом бормотании. Говоря о зиме и волках, он устрашающе таращил глаза. У Витории мороз по коже пробежал. Минодора опустила бадью на подставку и, смеясь, спросила:

— А ты, говорят, жениться надумал?

— Ась?

— Женишься, говорят!

— А! Да какая, к бесу, женитьба. Оно бы, конечно, не худо к вдове посвататься. Или девку с приблудным ребенком взять. Да кто за меня пойдет? Овечек у меня еще мало. Мир теперь не тот — бабы о себе много понимать стали. Так как же, дадите?

— А что тебе?

— Так я же насчет овчинного тулупа, опинков и шапки. Не иначе — зимушка пожаловала.