Румынская повесть 20-х — 30-х годов

Она подала голос, ударила палкой по воротам. Из кухонной пристройки вышел взлохмаченный малый. Зыкнув на собак, стал кидать в них щепками с земли. Витория прошла по стежке к большому дому и сперва заглянула к попадье. По будням та всегда высиживала за ткацким станком — выделывала половики. Эта бледная, тощая женщина вечно жаловалась чуть слышным голосом, как вреден ей горный воздух. Вспоминала привольные прутские равнины, согретые солнцем. Там, среди хлебных полей, совсем иная жизнь. А тут и летом приходится ходить в теплом жилете, а душу все одно не согреешь. Вот уж двадцать шесть лет, как покинула отчий дом и ни разу больше в нем не бывала. А родители — отец Иримие Илиуц да матушка Мария — больно немощные, не взойти им уже в это поднебесье. Мужу своему, отцу Даниилу, она подарила шестерых детей, все мальчики, щекастые, крепкие. Учатся кто где. И на равнинах благоденствуют, а уж тут в горах и говорить нечего. Здоровье и кровь попадьи Аглаи, перелившись в их жилы, дала добрый урожай.

Витория поздоровалась, поцеловала руку попадье. Та отозвалась недужным голосом:

— У тебя, Витория, наверно, дело к отцу Даниилу.

— К нему. Посоветоваться хочу да и письмецо сочинить.

— Хорошо, Витория. Он в большой горнице. Только с гор вернулся. Опять пришлось прихожан усмирять. Как всегда, он всех уломал, помирил. Теперь, отужинав, должно, отдыхает.

Тут с шумом отворилась дверь и густой голос спросил:

— Это кто к нам пожаловал?

— Это я, отец Дэнилэ.

— А, это ты, Витория. Входи.

Отец Даниил Милиеш распахнул двери широко, словно для себя. Он стоял, расставив руки, и борода колыхалась над его животом. Крупнорослый, тучный, с маленькими пронзительными глазками. Гладко прилизанные седые волосы были заплетены косичкой на затылке. Зубы сверкали под пышными кустами усов.

Витория вошла и прикрыла за собой дверь. А попадья, оставшись одна, еще ниже склонила голову над тканьем в сумеречной тени.

— Что, письмо справить понадобилось? — спросил священник. — Усаживайся, сейчас засвечу лампу и напишу.

— И письмо нужно справить, батюшка, — ответила женщина, — да и другая у меня забота, посоветоваться надо.

— Что ж, послушаем. О чем ты?

Витория робко положила на круглый стол посреди комнаты конверт и белый лист. Постояла в нерешительности, невидящим взором окидывая городскую мебель вокруг себя.

— Святой отец, что-то сделалось с моим мужем, а что — не ведаю, — сдержанно проговорила она. — Душа у меня не на месте.

Отец Даниил обнажил в улыбке мощные зубы и весело ответил:

— Чего там не на месте! Оставь ты эти думы. Человек делом занят. Не сегодня завтра, глядишь, пожалует домой с полной мошной. Привезет тебе из города Пьятры новый шелковый платок.

— Твоими бы устами да мед пить, батюшка. А мне вот думается — беда стряслась, вот он и запаздывает.

— Аль слышала что? Проведала?

— Нет. Оттого и тревожусь. За двадцать лет я хорошо узнала все пути его да возвратные дорожки. Случалось — помешкает день-другой, закатит где пирушку с музыкой, мужчина он, что с него возьмешь. А потом домой едет: знает, что люб мне, да и я ему не постылая.

Отец Даниил рассмеялся:

— Ведаю о том и всячески тому радуюсь…

— Так что стала я, баба бестолковая, дни на пальцах считать. Семь лет тому назад он тоже уехал за овцами в Дорну. Купил овец, а потом и воротился. Все успел: пригнал гурты на зимние пастбища, арендованные в низинах, передал в руки гуртоправов, пересчитал их вместе с ними, расплатился, выдал людям положенное, провел в Яссах день, другой в Пьятре, а через двадцать дней воротился домой. А теперь уже дважды по двадцать прошло.

— Возможно ли? А я и не знал.

— Так ты, святой отец, не жена ему, тебе и знать не положено. Это моя печаль, это я ночами подсчеты веду: сижу без сна и слушаю, как поет сверчок в печке. А в эту ночь мне было во сне и знамение.

— Оставь ты эти знамения. Они — от лукавого.

— Бывает, что и так. Но тут это мне ответ. Я его так долго звала и ждала, что он должен был отозваться. Плохой сон привиделся мне: будто ехал он верхом по черной воде.

— Стало быть, скоро приедет.

— Нет. Ехал-то он спиной ко мне.

— Ну, это бабьи толки. Уж сколько я вам вдалбливал: не верьте во всякую ересь.

— Так то истинный сон, батюшка, а не ересь.

— Ладно, будь по-твоему. Мало ли бывает у человека причин для задержки. Может, прихворнул; а то вывихнул руку или ногу.

— Я и об этом подумала, батюшка. Тогда письмо бы пришло. И я бы сидела не тут, а с ним.

— А может, набедокурил, в кутузку угодил?

Женщина недоверчиво покачала головой.

— Тогда я отслужу молебен и помолюсь, — заключил священник. — Всевышний прольет свет и упокоит твою душу.

— Верно, батюшка, так-то оно лучше. Теперь я на милость всевышнего только и уповаю да на деву-богородицу и святого Георгия. Помолись за меня — авось дадут мне избавление. Теперь у меня нет денег. Но я расплачусь сполна. Чай, мы не бедные.

— Знаю, Витория. На этот счет я спокоен. Да и деньги мне ни к чему. Уж лучше барашка, из тех курдючных, что пригнал сюда Некифор. Весной, когда воротятся гурты, подаришь такого, вот и получится в самый раз.