Румынская повесть 20-х — 30-х годов

Хозяйка пожала плечами. Человек, невнятно бормоча, опустился на угол завалинки. Девушка быстро развела огонь в наружной печи, наполнила котел водой и поставила его на треножник. Потом бросила в воду горсть муки, посыпала соли. Ветер с шорохом зашевелил вдруг тонкие ветки ближних берез. Старый бор на Мэгуре тоже затряс хвойными ветвями, гулко зашумел. Витория подняла голову: со стороны гор повеяло холодом. Каштановые пряди волос забились у самого лба. Она заморгала, заставляя себя очнуться. В разбросанных по склону дворах слышались призывные голоса, переклички. Затявкали псы. Дымные столбы из труб склонились к земле, рассеиваясь у самой почвы.

— А и впрямь заненастилось, — встрепенулась Витория. — Надо перебраться в хату. Поди, дочь, в дом и разведи огонь в печи.

Девушка ловко сгребла угли и перенесла их в сени. Тонкая мгла заволокла солнце. Из-за вершины горы показалось темное облако.

— Матушка, печь дымит, — оповестила девушка, — должно, тварь какая устроила гнездо в дымоходе.

— Кто знает? Пускай Митря влезет на крышу и проверит.

— Что ж, и полезу. Только сперва выдайте тулуп, опинки и шапку — зима на носу.

— Твоя правда. Достань-ка ты, дочка, из зимней горницы все, что надо нашему холостяку, и отдай ему в руки. Иначе ему до трубы не добраться.

— Да нешто я на крышу все потащу? И чего я не видал в трубе?

— Галочье гнездо порушить надо.

— Что ж, можно и порушить. Только выдайте мне все положенное.

Бормоча что-то про себя, Митря притащил лестницу, между тем как девушка выносила из горницы, пахнущей сыром и кожей, зимнюю одежду для батрака.

— Вот тебе тулуп! Вот тебе опинки! — приговаривала она, бросая вещи на завалинку.

Медленно поднимаясь по ступенькам, Митря вытягивал шею и жадно разглядывал одежду, чтобы удостовериться, нет ли обмана. Потом прочистил длинным шестом трубу, и вскоре над крышей появилась колеблемая ветром струя дыма. Во мгновенье ока кухонная утварь перекочевала из-под ветхого навеса в сени, на шесток и в припечье. Бадья оказалась на привычном месте за дверью. Митря, натужно дыша, спустился на землю, поискал глиняную кружку, набрал воды и, отдуваясь, выпил. Остаток вылил обратно в бадью. Потом вышел на завалинку и, довольный, принялся перебирать свой новый зимний наряд. В доме ненадолго стало тихо-тихо, но шум ветра над селом усилился. Куры, спасаясь от первых холодных капель, укрылись на завалинке. Витория удивленно смотрела на большого сизокрылого петуха, который безо всякой робости шагнул к порогу. Сердце забилось, полное надежд. Но петух повернул серп хвоста к огню в очаге, а клюв обратил в сторону ворот. Протяжно закукарекал и сам тому удивился.

— Нет, не едет, — тревожно шепнула женщина.

— Кто? Отец? — со страхом в голосе спросила дочка.

— Не едет, — сурово повторила Виктория. — Петух подал знак к дороге.

— А кому же в путь?

Женщина не ответила. Лицо у нее сделалось словно каменным. Оглядевшись, она увидела мир, окутанный холодной изморосью. Солнце скрылось, свет померк, порывы ветра крепчали, хлопья снега то и дело залетали в сени и тут же таяли. Девушка быстро собрала ужин. Опрокинув мамалыгу на низкий круглый столик, отрезала ниткой половину и, положив ее на деревянный поднос вместе с тарелкой брынзы и головкой лука, подала Митре.

— Протяни ладонь, я насыплю тебе сольцы, — проговорила она.

Затем проверила, сварились ли яйца, и, достав их из горшка деревянной ложкой, опустила в холодную воду. На миг остановилась и с сомнением взглянула на мать.

— А ты, матушка, есть будешь?

Женщина покачала головой.

— А он забрал еду и отправился в хлев, — шепотом продолжала девушка. — Такая уж привычка, — чтобы никто не видел.

Накрыв полотенцем столик, она отошла в сторону; опершись плечом о печную трубу, застыла в печали.

Витория прикрыла рот платком и осталась сидеть на своем стульчике — прямая, со сложенными на груди руками, озирая померкшими очами разгул ненастья. Временами порывы ветра над деревней, казалось, затихали, и тогда сверху из-под самых облаков доносился мощный гул чащобы.

Немного погодя она обвела глазами близкие предметы.

— Что ж ты стоишь, девка?

— А мне, матушка, тоже есть не хочется, — ответила Минодора.

— Нет, ты уж оставь меня при моих заботах, а сама ешь. Не можешь ты еще понять, что у меня на душе, о чем печалюсь. Мала еще, придет срок, от лиха не уйдешь. Ешь и думать позабудь про тощего сынка дьяконицы. Нос-то у него и впрямь как у всего их племени, под стать прозвищу: глаза пуговками, нос — топором. Нахватал в чужой стороне всяких стишков да сладких словечек, послушаешь — тошно делается. Так что ты, любезная барышня, знай свое девичье дело: проветри да выколоти ковры и перины приданого, потому что в мясоед отдам тебя замуж. Авось найдется справный хозяин с новой избой в селе и гуртами в горах. Отдам тебя — одной заботой меньше.

— Не гневись на меня, матушка, не брани, — проговорила со слезами в голосе девушка.

— Плачь не плачь, а знай: сыночек дьяконицы мне в зятья не надобен.

— Не отдавай меня, маманя, за нелюбого да старого. Дай и мне порадоваться жизни, как порадовалась ты.